Гнездо аиста - [46]

Он кинулся к полке, схватил бутылку с паленкой и пил, долго, не отрываясь, прямо из горлышка. Потом протянул бутылку матери.

— На! Пей… Только это нам и остается…

— Не хочу! — завопила мать, отстраняя бутылку. — Я уже вообще ничего не хочу! Лучше мне не жить… Лучше лечь в могилу… Какой позор! Родная сестра и мать на твоей совести, Илона! Бог тебе этого не простит! Ох, лучше б мне в могилу…

Она скинула платок, схватила коробочку с порошками, которые принесла ей из больницы Илона, отворила дверцу печки и бросила порошки в огонь.

— Свою собственную мать убила! Свою мать… Мать ты убила! — твердила она, ложась в постель.

Дедушка протянул руку к бутылке.

— Что ж, хлебни и ты… хлебни вдосталь… — сказал отец, искоса поглядывая на него налитыми кровью глазами. — Только знай — это у нас последняя бутылка. И дал нам ее Хаба! Сперва выпей как следует, а уж после эту змею поганую защищай, после за нее заступайся.

Дед остолбенел. Потом отхаркнулся и плюнул на пол так, словно хотел дать понять, что плюет на всех на них. И вдруг, схватив за горлышко бутылку, он что есть силы трахнул ею о стол. Она разбилась на мелкие кусочки, и вся горница наполнилась запахом паленки.

Илона испуганно огляделась.

Отец побагровел, задохнувшись от ярости.

— Ты что это, дед? Супротивничать решил? Ишь расхорохорился! Забыл, видно, что ты давно уже тут не хозяин. Давно уже не распоряжаешься, не командуешь!

— Что правда, то правда. Тут давно уже распоряжаются другие. Приказывают, командуют, хотя здесь и не живут…

— Кто же это распоряжается и приказывает? Так вот, стало быть, куда ты клонишь? Знаешь, дед, хватит! — Олеяр отстранил его и, обращаясь к Илоне, продолжал: — А ты… Ты сейчас же беги к Хабам и проси прощенья. На колени перед ними стань. Поняла? В ноги поклонись и головой о землю бейся до тех пор, пока они тебя не простят. Поняла? Или мне объяснить тебе все это еще и ремнем? Хочешь? — Он с угрожающим видом подступил к Илоне.

Мать сразу ожила, села на постели. В глазах ее засветилась надежда.

— Отец прав, — заговорила она торопливо. — Иди к ним и проси прощения. Я скажу об этом всем, всей деревне. Может быть, нас простят. Господи, спаси и помилуй нас, грешных! — Мать перекрестилась. — Скажи им, что у тебя ум за разум зашел, на какое-то время рассудок помутился — только это нас и спасет… Что и говорить, ведь девчонка и в самом деле просто свихнулась из-за этой окаянной «передвижной весны», из-за всего того, что у нас теперь творится, — заключила она и с облегчением вздохнула.

Илона стояла, оцепенев от ужаса. Господи, чего они от нее хотят?!

— Ступай же! Беги, проси прощения! Ты должна вымолить у них прощение! — крикнула ей в лицо мать.

Взгляд ее жег, сверлил, приковывал к себе Илону. Она сумела оторваться от него, только когда над головой матери увидела глаза деда. В них был вопрос, напряженное любопытство и понимание.

— Я пойду, — не сказала — выдохнула Илона и направилась к шкафу.

Она надела пальто, положила в свою лежавшую на дне шкафа большую сумку кое-что из белья, юбку, две блузки, носовые платки.

Только теперь отец понял ее намерение.

— Так вот что ты задумала?! — вне себя от ярости закричал он. — Видеть тебя не хочу! Убирайся! Вон отсюда! Ничего, ты еще узнаешь, что такое жизнь, и не раз вспомнишь, как тебе у нас жилось! Убирайся! — Он подскочил к двери и распахнул ее. — Вон отсюда!

Илона долгим взглядом обвела горницу и молча выбежала во двор. Дверь она так и оставила открытой, только калитку, выйдя на улицу, закрыла на крючок. И зашагала по дороге, ведущей в Горовцы.

IV. ГЛАЙХА

1

Павел выглянул из открытого окна национального комитета. На площади — ни живой души. Заборы, дома, колодезные журавли, оголившиеся ореховые деревья у ручья четко вырисовывались в свежем послеполуденном воздухе, пронизанном лучами холодного солнца. Он слышал шум ручья, воды которого текли по затвердевшей земле; во всем ощущал искристость первого легкого морозца.

Флаг, укрепленный на шесте у окна, трепетал на ветру. Красное полотнище вздрагивало, как живое, словно дышало. Оно спускалось совсем низко над дорогой.

Тут и впрямь как в охотничьей засаде, подумал Павел.

Он закурил, продолжая глядеть на площадь. Но там расхаживали одни только гуси. Потом его внимание привлекла стайка голубей, легкая тень которых промелькнула на шоссе. Время шло, но никто не приходил и ничего не происходило.

Минуло уже девять дней после того, как из Трнавки отбыла «передвижная весна». Первый, кто вступил в кооператив, был именно Хаба — Бриндзак и Сойка пообещали ему вернуть скот. В тот же вечер следом за Хабой явились и остальные крестьяне. Молча, упорствуя в душе… Войник и Бошняк, подписывая заявление, плакали. И вот над Трнавкой взвился этот флаг. Петричко сказал тогда:

— Наконец-то и мы подняли глайху!

Первое общее собрание, в котором участвовали все новые члены кооператива, постановило в этот день собрать скот и разместить его в кооперативных коровниках. Постановило единогласно — и именно в этот день…

Павел заметил на площади какое-то движение: на пороге своего дома показался Резеш, подошел к забору, поглядел в сторону национального комитета и снова вернулся в дом. За последние дни Павел много раз пытался вести с ним мысленно разговор. Но едва начав: «Я хочу тебе сказать»… — сразу же терялся и не мог найти нужных слов.