Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [166]
Как мог все это забыть или не знать такой человек, как Константин Аксаков? Увы, люди часто проходят мимо очевидных фактов, если они не укладываются в их теории.
Критическая деятельность Константина Сергеевича являет собою такую же пеструю и противоречивую картину. В 40–50-е годы он выступает со статьями и рецензиями в журнале «Москвитянин», в «Русской беседе» и других изданиях.
Повести Тургенева «Андрей Колосов», «Три портрета» и другие вызывают его возмущение: здесь якобы выражены «совершенное бездушие, самый сухой эгоизм и крайнее бесстыдство». Психологический анализ современного человека кажется Аксакову вредным копанием в себе.
Но вот критик переходит к «Запискам охотника», к произведениям о крестьянах, и его тон, слова меняются, приобретают силу и выразительность: «Та живая струя России, струя народная, до которой коснулся г. Тургенев в первом рассказе (в «Хоре и Калиныче». – Ю. М.), не раз блещет в них и освежительно действует на читателя…»
О первом произведении Достоевского «Бедные люди» К. Аксаков заметил, что это вещь достойная внимания, однако напрасно сочинитель избрал форму переписки, увлекся частностями, излишне подражал Гоголю. «Повесть его решительно не может называться произведением художественным», – приходил к выводу критик.
Так у Константина Сергеевича все шло рядом: тонкая проницательность и слепота, глубокие суждения, которые под силу только замечательному мыслителю, и тривиальные промахи, которых не сделает и средний критик.
Литературная критика, филологические изыскания, споры в домашнем кругу и в гостях составляли жизнь Константина Сергеевича.
О Маше Карташевской он старался не думать. В стихотворении «К идее», посвященном другу и единомышленнику Ю. Ф. Самарину, уверял:
Спокойны ли?..
У людей открытых всегда бывает порог откровенности, за который они никого не пускают, так что у постороннего поневоле складывается достаточно поверхностное и слишком радужное представление об их внутреннем мире. Лишь самым близким людям дано заглянуть более глубоко.
В 1849 году Иван Аксаков, касаясь предполагаемой поездки Константина в деревню, заметил: «Там отдохнет больная и грустная душа».
Герцен же вспоминал об эпизоде, показывающем этого сурового «воина», этого неумолимого защитника славянофильства с неожиданной стороны.
«В 1844 году, когда наши споры дошли до того, что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то шел по улице; К. Аксаков ехал в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел ко мне.
– Мне было слишком больно, – сказал он, – проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься.
Он быстро пошел к саням, но вдруг воротился; я стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры!» [42]
Глава двадцатая
Годы странствий Ивана Аксакова
В то время когда Константин «ратоборствовал в московских гостиных», Иван одолевал трудную дорогу государственной службы.
Окончив в 1842 году Училище правоведения, он вернулся в родительский дом и определился на должность секретаря. Учреждение, в котором он служил, именовалось Вторым отделением шестого Департамента Правительствующего Сената. Этот департамент ведал судебными делами.
Вскоре Ивану Сергеевичу представилась возможность вырваться из неподвижного канцелярского мира: составлялась специальная комиссия для ревизии Астраханской губернии, и в эту комиссию, возглавляемую князем П. П. Гагариным, в числе десяти других чиновников включили Ивана Аксакова.
Это назначение совпало с другим важным событием в жизни семьи: приобретением сельца Абрамцево на берегу Вори, недалеко от Троице-Сергиевой лавры. Отныне – не только на весенние и летние, но и на осенние и зимние месяцы – у Аксаковых будет свое, постоянное пристанище. Решающую роль в покупке Абрамцева сыграл Григорий Сергеевич, обнаруживший и хозяйственную сметку, и терпение.
Комиссия, в которую входил Иван Сергеевич, отправилась в путь в конце декабря 1843 года. Началась многолетняя скитальческая жизнь Ивана Аксакова, его второе училище, стоившее первого и вобравшее в себя бесчисленное количество встреч, знакомств, завершенных и незавершенных дел, предвиденных и неожиданных впечатлений – все то, с чем обыкновенно сталкивает путешественника дальняя дорога.
Еще не добравшись до цели поездки, Астрахани, где-то за Тамбовом вся группа пережила смертельную опасность: угодили в буран. Повозки разбрелись; та, в которой находились Иван и его товарищ князь Р. А. Оболенский, остановилась у стога. Ямщик и форейтор, дрожа от холода, уже готовились расстаться с жизнью, но Аксаков и Оболенский отдали им свои шубу и шинель, загнали в кибитку, а сами остались снаружи, следя время от времени, чтобы они там не заснули. «Странно, право, как нравственное чувство торжествует над физикой человека, – писал Иван родителям. – Мы были одеты холоднее, чем они, менее привычны к холоду и снегу, более изнежены, и при том мы терпели, бодрствовали всю ночь, поддерживали их мужество, ободряли их и можем смело сказать, что без нас они бы замерзли».
