Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [168]

В семье беспокоились, не повредила бы такая работа его здоровью, а гордая Ольга Семеновна увидела еще в этом знак пренебрежения к ее сыну. Она сравнила Ивана с волом или лошадью; сказала, что окружающие почитают его «пошлым работником, возвышенным Акакием Акакиевичем».

Жалость, даже и родственная, глубоко оскорбляет Ивана Сергеевича. «Горда моя душа, – пишет он родителям, – и щекотится всяким негодованием и сожалением, касающимся моих внутренних, личных достоинств».

Однако чем больше злоупотреблений открывал Аксаков, тем больше маячило за ними новых. Словно в бездонное болото он погружался. Приводили в отчаяние не только преступления явные, но общая моральная атмосфера, в которой стирались границы между добром и злом, правдой и кривдой, исчезали такие понятия, как честь и справедливость. Когда, например, Иван Сергеевич ревизовал земский суд, то нашел там «такое наивное невежество законов и служебного порядка», что чиновники даже не считали нужным (или не могли) подыскать соответствующие «оправдания». «Удивительно, право, как люди могут жить покойно и счастливо в такой глуши, безо всяких интересов или с такими мелкими интересами, в такой грязной жизни, что жалко, просто жалко. И по крайней мере ⁷/₈ человечества плещутся в такой животной жизни!»

На каждом шагу Ивану Сергеевичу вспоминались гоголевские типы и сцены. «Но что хорошо в мире искусства – часто отвратительно в жизни. Даже грустно! Сколько в тебе дряни и гнилья, Россия!»

К тому же Иван Сергеевич постепенно стал понимать то, что так гениально было схвачено Гоголем в его «Ревизоре», – искусственность и бесплодность ревизии как некоего административного действа. Ведь ревизуемый меньше всего заинтересован в том, чтобы открылось истинное положение дел, он лишь старается все выставить в лучшем виде, «в ажуре». Но и ревизующий вольно или невольно камуфлирует себя и высшие инстанции, представляя их всезнающими, благими и всемогущими. Обе стороны знают, что это не так, не верят друг другу, но исполняют требуемые роли. Возникает обоюдный и, так сказать, молчаливо условленный обман, – несмотря на честность и серьезность намерений отдельных лиц, таких как Иван Аксаков или, скажем, князь Гагарин. Логика социальных отношений была сильнее личных достоинств.

Когда Иван Сергеевич поначалу настаивал на том, чтобы члены комиссии являлись жителям только в официальном обличье и скрывали свою частную, повседневную жизнь, то он тоже невольно участвовал в соблюдении установленного ритуала.

Чего же боялся Аксаков? Какие опасности возникли бы в том случае, если бы выдержать роли не удалось?

«Мне досадно, – признается Иван Сергеевич, – что магический круг неприступности и строгости разбился, свободно переступают его астраханцы и, подходя ближе, видят, что мы тоже такие же люди, как и все другие, т. е. тяготимся трудом и службою, не выдержали характера, стали ленивы и беспечны, и все нам трын-трава». Нет ореола таинственности и неприступности – нет и необходимой действенности и эффекта.

Постепенно Иван Сергеевич начинает охладевать к обязанностям ревизора. Но не к службе вообще: его практический ум полон проектов, идей; Аксаков постоянно раздумывает над тем, какие можно внести улучшения и усовершенствования. «Вообще надо признаться, что ревизия, поселив во мне еще большее отвращение к канцелярской службе, возбудила во мне сильное участие к делам государственным… и конечно, будь у нас несколько другой порядок вещей (но, во всяком случае, не времен царя Алексея Михайловича и бояр), я бы никогда не оставил службы и предпочел бы ее всем другим занятиям».

Пример с царем Алексеем Михайловичем метит в славянофилов, идеализировавших допетровскую Русь. Очень жаль, считает Иван Сергеевич, что они не имеют возможности видеть то, что ежедневно наблюдает он. Им бы «ближайшее узнание современной России и применения государственного механизма к народу показало бы вполне, что древние формы управления и законодательства решительно обветшали». Впрочем, Константин «с последним моим мнением… разумеется, не согласен», добавляет Иван Сергеевич.

Через все письма Ивана Аксакова из Астрахани, а затем из Калуги, Серных Вод, Молдавии и иных мест, через все его долгие годы странствий проходит скрытая или явная полемика со старшим братом. Иван Сергеевич не подвергает сомнению его глубокий ум, последовательность мысли; себе он готов отвести более скромную роль практика и делового человека. Но есть у него теперь свое преимущество перед Константином – трезвость и понимание жизни.

«Я благодарен ревизии, – пишет он родителям, – не только за узнание службы, но и за опытность, ибо переворачивая народ со всех сторон, во всех его нуждах, узнаю его настоящие потребности лучше. И всем, порицающим современное, можно смело сказать, что они не могут быть организаторами будущего общества… Константину следовало бы попутешествовать по России настоящим образом, а не проездом».

Ивану Сергеевичу «досадно, что у нас, в особенности в Москве, в известном кругу (то есть в кругу славянофилов. – Ю. М.) толкуют, рассуждают и горячатся о каком-нибудь балахоне, оставаясь совершенно равнодушными к торговым и промышленным выгодам». Обладай Иван Аксаков большой и реальной властью, будь он, например, губернатором в Астрахани – что бы он сделал? «Я оградил бы крепкими валами город от наводнения, углубил бы дно Волги, очистил бы ее фарватер, завел бы пароходство, участил бы торговые сношения с Персиею, облегчил бы положение крестьян, а кто будет пользоваться этим со временем: бритые ли подбородки или рыжие бороды, шляпы или мурмолки, все равно».