Гнёт. Книга вторая. В битве великой - [96]

— Полетел архангел к престолу великой княгини… — смеялась молодёжь.

Стояли чудесные октябрьские дни. Пышно цвели осенние розы, созрела вторично клубника, изумрудилась вдоль арыков осенняя трава. Природа медленно отходила к зимнему сну. Сияло синевой пустынное небо. Не чертили свои письмена ласточки, давно отзвучали печальные крики отлетающих журавлей. В природе царили покой и тишина. И как не вязалась эта безмятежность с жизнью людей. Война несла несчастье в каждый дом. Тревожные вести поступали с фронта.

Ронин, так любивший ташкентскую осень, теперь не успевал даже заглянуть в сквер, утопавший в цветах. Дел было много. Раненые и больные прибывали, а помещений не хватало. Приходилось обивать пороги официальных учреждений, просить, настаивать, требовать.

Ходили также слухи, что коренное население встревожено, бродят идеи газавата. Правительство негласно объявило край "в состоянии чрезвычайной охраны".

Был одиннадцатый час ночи, когда Ронин вернулся в свою контору. Сиял китель и, накинув домашнюю мягкую куртку, сел в большое кресло и задумался. Сегодня приходила Антонида. Говорила, что доктор Шишов организовал санитарный поезд и выезжает на фронт. Анка волнуется: следующая очередь Изветова.

Он смотрел на чудесные осенние розы, принесённые дочерью из своего сада, и вспоминал далёкие дни. Дарил розы Наташе, однажды подарил Ладе, а вот Лизе не дарил. Дарил драгоценности, шелка, веера, бонбоньерки с дорогими конфетами, а вот розы только двум, любимым.

Вчера, разговаривая с Назаровым в его ателье, Ронин обнаружил увеличенную фотографию Лады в костюме Татьяны. Попросил отыскать негатив и отпечатать копию для себя. Сегодня получил карточку. Откинувшись на спинку кресла, стал с жадностью вглядываться в милое лицо. Да, такой была она, когда зажгла его сердце. Милая девушка, где ты, родная? Видимо, вся ушла в свой подвиг. А судьба не столкнула его с нею. Не встретились ни в одном из госпиталей.

Сзади стукнула незапертая дверь. Ронин с досадой поднял голову: кто там? Как некстати сейчас посторонний человек!

На пороге стояла Лада в коричневом форменном платье с красным крестом на груди белого передника. Тонкая, бледная, с широко открытыми глазами, она была похожа на привидение.

— Я пришла проститься с вами. Завтра в десять часов утра наш отряд уезжает на фронт.

Ронин вскочил. Мысли путались. Она здесь! Пришла проститься! Завтра едет на эту кровавую бойню!

Не слыша слов привета, Лада взялась за ручку двери, чуть помедлила и, тихо сказав "прощай", открыла створку. Точно шквал подхватил Ронина. Ещё не успела распахнуться дверь, как он был возле девушки, подхватил на руки, пронёс через комнату, усадил в своё кресло и рухнул на ковёр к её ногам.

Она заглянула в его грустные глаза:

— Тебе плохо? Милый…

— Нет, нет… С тобою жизнь, счастье, тебя люблю… Разве может быть плохо возле тебя?

Долгий поцелуй прервал его речь. Она пододвинулась к краю широкого кресла.

— Сядь рядом, вот так! Как радостно возле твоего сердца. Почему наша любовь такая горькая? — с грустью спросила она.

— Любовь моя, счастье… Вот взгляни на эти седые волосы, на эти морщины…

— Но ты же моложе и прекраснее самых юных! Пять лет я люблю, мучаюсь, а ты всё уходишь от меня.

— Лада, радость моя, с этого часа мы не расстанемся. Всегда будем вместе.

Девушка поникла головой.

— Поздно. Там ждут помощи наши солдаты, раненые. Я должна ехать.

На другое утро на вокзале люди, провожавшие санитарный отряд Красного, Креста, увидели высокого седого человека в белом костюме. С букетом роз он шёл вдоль состава. Около крайнего вагона остановился, заглянул в окно и поднялся на площадку.

Лада была одна в купе. Она кинулась к Ронину. Обняв её за плечи, он вынул из кармана обручальное кольцо, надел на безымянный палец, крепко поцеловал:

— Дорогая, любимая… Пиши чаще…

Дверь стукнула, вошла старшая сестра. Ронин повернулся к ней.

— Сестрица, разрешите до Келеса пробыть здесь, проводить жену?

Некрасивая, но с умным лицом и проницательными глазами, настоятельница общины удивлённо посмотрела на Ладу, потом на Ронина и, сказав тихо: "Проводите. Проститесь…" — вышла из купе.

В небольшом дворике старого города под густой виноградной лозой, раскинувшей свои узорчатые листья над глиняным возвышением, сидели Арип и Рустам. Рядом у арыка Камиля обмывала холодной водой заплаканное лицо.

— Не дам сына! — говорила она сквозь слёзы. — Где это видано, чтобы шестнадцатилетний мальчик шёл на войну! Зачем, отец, вы позволили записать его…

— Э, беспокойная… — проговорил Арип. — Разве те, что ходят по дворам составлять списки, понимают что-нибудь… Им приказали всех переписать.

— Но Кадыр не живёт у вас, гостил только.

— Говорил я. Не слушают.

Издали донёсся гул голосов. Сидевший на крыше Кадыр крикнул:

— О-ёй! Людей-то! И старики и женщины… Все направляются к полицейскому участку… Полицейских бьют…

Камиля схватила свою паранджу и кинулась за калитку.

— Куда ты? — попытался остановить жену Рустам, но она даже не оглянулась.

— Боюсь, наделает глупостей Камиля, — покачал головой старик. — Ещё арестуют…

Рустам встал, снял висевшую на сучке виноградной подпорки рабочую куртку.