Глыбухинский леший - [39]

В последние дни Фарфаровский почему-то особенно настойчиво льнул к неразговорчивому, суховатому в отношениях с людьми Павлову, хотя тот читал в институте курс русской литературы прошлого века и не имел к языковедческой диссертации никакого отношения. Оставалось предполагать, что симпатии Фарфаровского действительно бескорыстны. Продиктованы, может быть, своеобразным уважением к той твердой определенности, даже резкости суждений по злободневным проблемам литературы, которыми отличался Павлов о которых явно не хватало Фарфаровскому в эти сложные годы, насыщенные грозовыми разрядами идеологических споров.

Так или иначе, но Фарфаровский при каждой встрече первый спешил поздороваться и завязать разговор с хмуроватым коллегой по факультету. Не изменил он себе и на этот раз, устроившись в кресле рядом с Павловым.

Между тем заседание факультетского Ученого совета шло своим чередом. Были заслушаны информационные доклады о расписании и учебных планах на предстоящий семестр. Об опыте работы профессора-методиста, о чем методист, давно уже прозванный Водолеем, рассказывал целый час. Наконец обсудили «больной» вопрос о ликвидации «хвостов» и о дисциплине студентов.

Все это получилось длинным и скучным. К концу заседания стало настолько невмоготу, что едва декан объявил, что повестка заседания исчерпана, как Павлов не только без колебаний, но даже охотно принял приглашение Фарфаровского — «развеяться», пойти «в порядке отдыха» к художнику Путятину, который «для души» занимается еще и созданием интересных кукол.

— Нет, нет, не тех примитивов, о которых вы слышали! — поспешил заверить Фарфаровский, которому, как видно, очень хотелось доставить необычное удовольствий строгому коллеге. — Вы, наверное, имеете в виду его бесшабашного Петрушку? Так это же так… для несмышленых детей! Чтобы посмешить их на праздничном концерте. А дома, для близких друзей… о-о! Там куклы совершенно другие! Великолепнейшие! Кстати, косвенно — по вашей специальности: на стихи известных поэтов… И уверяю вас: получите высочайшее наслаждение!

2

О кукольном балаганчике Путятина Павлов слышал не раз, а как-то даже и видел его. Путятина охотно приглашали на детские утренники, в том числе и в Дом ученых, в школы и на заводы. Его драчливый, веселый Петрушка целый час лупил палкой по головам царей, помещиков, жандармов и капиталистов, а в последние годы и разных головотяпов, благо фельетоны на этот счет появлялись в печати нередко.

Петрушка с удовольствием размахивал своей палкой, визгливо и победоносно выкрикивал сочиненные самим Путятиным сатирические вирши, а дети в ответ восторженно хлопали в ладоши и просили:

— Еще-е!

— Петрушка, давай!

— Еще-е-е!

Битье начиналось снова, и было удивительным, как может столь неузнаваемо изменяться голос грузного, уже пожилого, отпустившего солидную крестьянскую бороду, Путятина: его Петрушка выкрикивал бойкие вирши дискантом девятилетнего мальчика. Манеры того же возраста кукольник старался выдержать и сам, когда выходил из-за балаганчика и раскланивался перед восторженной ребятней.

Путятин вел в какой-то школе уроки рисования и музыки, изредка печатал в небольших газетах статьи. Одна из статей как-то попалась Павлову на глаза, и он сердито исчеркал ее карандашом вдоль и поперек. Речь в ней шла о народных обрядовых песнях, и Путятин, как само собою разумеющееся, утверждал, будто «главное содержание старых народных празднеств составляет опьянение. Так было в старину, так нередко происходит у нас и теперь, хотя в несколько модернизированном виде…» Подчеркивая раздражавшие его фразы, Павлов скользил взглядом по газетной странице дальше:

«Наиболее героические сюжеты и их необычайно яркую поэтическую разработку мы находим прежде всего в так называемом княжеском эпосе. Непредвзятое исследование этого эпоса приводит к неоспоримому выводу, что он суть создание отнюдь не низов, а культурных слоев тогдашнего общества, или, как бы мы теперь сказали, господствующих классов. Между тем собственно народные песни, с точки зрения подлинного искусства, по большей части отличаются примитивностью содержания и формы, плакатностью и даже карикатурностью, что в свою очередь являлось отражением материальной и духовной нищеты народа, хотя, конечно, и может быть оправдано с исторической точки зрения. Недаром всякого рода блаженные — это типичные персонажи народного эпоса, как и фольклора вообще, в то время как героический богатырский эпос является, несомненно, эпосом княжеско-купеческой среды…»

Но самое неожиданное Павлов узнал от Фарфаровского только теперь: оказалось, что сорокавосьмилетний Путятин — крестился.

Самым вульгарным образом — у попа.

Крестился сразу же после того, как его жена, актриса театра, покончила с собой, выбросившись из окна с четвертого этажа. Тогда же он перестал выступать и на утренниках со своим Петрушкой.

«Похоже, что этот господин просто форсисто блажит! Мужик — модерняга! — с неприязнью раздумывал Павлов, шагая рядом с Фарфаровским по шумным московским улицам в сторону Арбата, где в одном из переулков жил Путятин. — Нынче увлекаться иконами и креститься — вообще стало в некоторых кругах признаком утонченности. Парижанин в лаптях. На такого типа стоит, пожалуй, взглянуть разок хотя бы из любопытства…»