Глыбухинский леший - [16]

Все в семейном доме налажено, все разумно, движется ровно, ясно. А здесь, в избе, да еще одному, как космонавту на неизвестной планете (об этом старик подумал с довольной, хитрой ухмылкой: ишь, ловко пришло на ум!), мерещится в полудреме неведомо что. При этом не новое, как тому космонавту, а старое, отжитое.

В совхозе казалось, что все глыбухинское отошло навсегда. А теперь оказалось, что нет: лезет на ум оно, это прошлое, прямо-таки навалом! Какой уж тут сон. Дремлешь, и все-то мнится тебе, будто в старой избе, затерявшейся среди неоглядной тайги, как планета в бескрайнем небе, все время что-то поскрипывает, колышется и звенит, как комар над ухом, клубится живой и призрачной мглой. И будто это не просто мгла, а души людские — может, матери и отца, а может, — покойницы Дарьи или давно уже скончавшихся сверстников. Все они собрались теперь в этой старой избе и шепчутся, и незримо движутся перед печкой, на теплых кирпичах которой он устроился на ночь, беседуют с ним и дивятся тому, что вот, гляди ты, старый Онисим опять приехал к ним, перешептываются, говорят друг другу об этом…

Да и не только в избе: за светлым окном, обращенным в сторону долбановского подворья, тоже все время что-то движется, как бы вполголоса говорит и, вроде, крадучись ходит, похрустывая щепками, которые Виктор не успел убрать после того, как натяпал дров перед своим отъездом. Даже и не одна, а вроде как две неизвестные тени мелькают в белесом квадрате окна. И так это явственно, так все слышно, что начинает казаться, будто и в сенцах за дверью кто-то шуршит и бормочет, легонько пошагивает вдоль помоста, отделяющего избу от двора, где когда-то стояла в хлеву корова. Ни дать ни взять — домовой шумит, недовольный тем, что его потревожили после долгих лет одиночества и покоя…

В одну из особенно беспокойных минут, совсем ужа проснувшись, Онисим набрался храбрости, спустился с печи, сунул босые ноги в валенки и заглянул в окно.

Ночи были еще не темными, с остатками той белесости, какая бывает здесь на исходе лета, а эта ночь и совсем была светлая от луны, и старик поразился: мать моя барыня, а ведь и верно, что кто-то ходит возле избы! Промелькнут за окном, потом опять промелькнут, легонько шумнет в сарае — и вновь мелькнет. А потом станет тихо: ни тени, ни шорохов, ни шепотливого бормотанья.

Онисим давно уже знал, что на свете нет ни чертей, ни бога. Вера в них — одно мельтешенье. Туманность ума. Беспокойство сердца. И душ, отдельных от тела, конечно же, тоже нет. Наукой оно установлено точно. Сам по радио слышал множество раз. Да и у Виктора в книгах об этом вполне рассудительно объясняют. Значит, внушал он себе все то, что мнилось ему, пока лежал на печи, и то, что он видит теперь в окошко, есть одна лишь игра ума, его несознательное мечтанье. Раздумался, размечтался, пошли в организме рефлексы, вот и начал придумывать, вспоминать о том, как жилось, бывало, в Глыбухе, что было брошено здесь, как оно оставалось, когда он со своими сынами Алешкой да Адрианом переехал в совхоз.

Подумав об этом, поусмехавшись, даже поиздевавшись в душе над собой, дед поглядел-поглядел в окно, подумал-подумал, потом накинул на плечи ватник, и так вот — в трикотажных исподних, в валенках и телогрейке — бесстрашно вышел из избы на крыльцо.

Наружная дверь, как и дверь избы, давно расшаталась, тряслась и скрипела, поэтому он не услышал, зато увидел, как кто-то метнулся от сарая в сторону, и на фоне звездного неба вырисовалась громоздкая тень с горбом на согбенной спине.

— Ты, что ли, Яков? — спросил он негромко.

— Я…

— То-то я слышу. Чего ты ночью?

— Да вот… — Горб отделился от тени, послышался глуховатый удар тяжелого предмета о землю. — Днем было некогда: то да се. Вот я и решил это ночью.

— Чего?

— Да в погребе у тебя…

— Что в погребе?

— Ну, все одно и то же: засолка для городу, — со вздохом ответил Яков после паузы. — Что, думаю, зря пустует? Кое-что взял да в твоем погребе и поставил. Для городу надо засаливать много, сам понимаешь, — совсем уже уверенно пояснил мужик. — Своего помещения для продукции не хватает, вот я тут кое-что и поставил. Да ты, дед, не думай; сейчас я это уберу, пользуйся погребом сам за милую душу.

— Эко, сказал! Зачем он мне, погреб?

Онисим поежился: ночи становились свежими. Как солнышко днем не грей, а все воротит на осень.

— Разносолов, какие портятся, у меня не предвидятся, — пояснил он шутливо. — А когда и добуду свеженькой рыбки, так суну ее куда-нибудь в уголок — и все! Тем более погреб ее я, а ты зимой льдом набивал. Вот им и пользуйся на здоровье.

— Можно, значит?

— О чем разговор? Мне и гостить-то тут, парень, от силы недели две. Больше Настя не разрешит. Так что пускай твое там аккуратненько и лежит, как лежало. Зря не тушуйся.

Не сходя с крыльца, он справил малую нужду, а мужик в это время уже не таясь, топоча сапогами, отнес тяжелую вещь в сарай, спустился там в погреб, покрякал — видно, от стужи, потом вылез, прикрыл лаз в яму старыми досками, как это было днем, дверь сарая притиснул колом и подошел к старику.

— За это спасибо, дед. Выручил! — Голос его стал веселым, сочным. Было видно, что Яков совсем уже оправился от похмелья. — Раз ты не против, тут засольное и оставим. А почему? Потому что твоя усадьба мне ближе других. Сподручна.