Глубинка - [40]

Котька почувствовал — вот самый момент встрять в разговор, пока отец на его стороне. Ломать женские порядки, так ломать сразу. И он встрял:

— Ей слюнявый попадет, я знаю, — поддакнул он отцу.

— Что такое?.. — Отец изумленно откинул голову. На дряблых щеках его кустилась давно не бритая щетина, усы-бабочки поползли вверх, будто спешили спрятаться в ноздри. Это был дурной признак.

— Что такое!.. А кто с ней у крыльца шухарил, кто папиросочки покуривал? — завопил Котька, зная по опыту, что в подобном случае надо орать, сбивать с толку. И хотя подумал мельком, что предает сестру, может, безвинную, хотя негодяем почувствовал себя, но останавливаться было страшно, раз отец перекинулся на него.

— Так кто же там такой покуривал? — Осип Иванович взял Котьку за ухо колючими пальцами. — Ну! Какой слюнявый?

— Какой, какой! — ожидая рывка, сжался Котька. — Илька Трясейкин, вот какой. Скажешь — нет, Нелька?

Отца будто кто под коленки ударил — плюхнулся на стульчик, аж седушка ременная крякнула. Мать, наоборот, привстала, глядя на Нельку, а разогнанные руки все так же мельтешили спицами, довязывая резинку двухпалой варежки.

— Он врет! — испуганно вскрикнула Нелька и оттолкнула от себя коньки. Они больно ударили Котьку в живот. — Илька упрашивал меня Катюшу позвать! Она от него в директорский дом спряталась. Не шухарила я!

Чем бы все это кончилось, неизвестно, но тут в сенцах бухнула дверь, и в избу без стука влетела Катя Скорова. Она, как птаха под крыло, бросилась к Ульяне Григорьевне.

— Ой да спасите вы меня от хахаля этого! — заголосила Катюша. — Маманя! Папаша-а!.. Ну не дает передохнуть, караулит всюду, в уборную выйти боюсь! Мать одно заладила — выходи за него да выходи-и! Сговори-и-ились!..

Лицо Кати припухло, под зареванными глазами вздулись ободки покрасневших век. Она рыдала беззвучно, только дергалась худеньким телом. Ульяна Григорьевна прижала ее голову к груди, оглаживала спину, что-то нашептывала свое, бабье. Что именно, расслышать нельзя было из-за Нельки. Она при виде подружки заревела белугой: без того завыла бы, да сдерживалась, а тут вроде бы к случаю.

— У директорши спряталась — нашли-и! Мать прибежала, поносила всяко, а там людей-то сколько незна-ко-омых! Сты-ы-дно, — жаловалась Катя. — Тащила, чуть руку из крыльцев не выдернула. И сейчас больно. Я больше не могу, не могу-у!

Отец растерянно шевелил губами. Он не ожидал такого поворота, еще не выкричался, и теперь злость и жалость боролись в нем. Он как бы прислушивался к себе, что возьмет верх, а там уж и действовать. Нелька крутилась около подруги, утирала платочком слезы себе и ей.

— Ты того, Катерина… — неуверенно начал Осип Иванович. — Мать, конечно, она… А ты Серегу жди. Жди напролом всего. Стой на своем, ёс кандос! На пределе.

Он по привычке взглянул на стену, но карты с флажками фронтов тут не было. Она висела на кухне. Катя повернула к нему мокрое от слез лицо, беспомощно зашептала:

— Стоять, а как? Он уже шмотки свои к нам перетаскивает. Вчера гирю железную приволок, виктролу с пластинками. В мой шкаф свой костюм выходной повесил, оккупант проклятый! И все она, мама-а…

Илларион Трясейкин встретил Катю в школе, где собирал материал для очерка в молодежную газету о том, куда пойдут работать после десятилетки девушки-патриотки. На школьном собрании выступила Катюша, призвала всех будущих выпускников пойти на оборонные предприятия, трудиться за станками вместо ушедших на защиту Родины отцов и братьев. Раскрасневшаяся, с глазами цвета голубики и косой, оттягивающей голову назад, девушка, не желая того, влюбила в себя корреспондента. Он почертил в блокноте, пощелкал фотокором и отбыл в редакцию задумчивый, но решительный. С той поры и зачастил в дом Скоровых, но Катя увиливала от его ухаживаний. Пока она отсиживалась у кого-нибудь, Трясейкин даром время не терял: обстоятельно знакомился с хозяйством, хвалил огород, советовал расширить его, почесал брюхо поросенку, даже пообещал Матрене кому-то там подсказать, чтоб ей подбросили отрубишек и жмыху. Очаровал Скориху и ученостью и небрезгливостью к мужичьему труду. Полетели петушьи головы, гуляла Матрена. Было это в самом начале войны, еще куры под забором землю гребли, поросенок в катухе похрюкивал. А Катя все больше у Костроминых отсиживалась, ждала с войны Серегу. Все думали — вот-вот покончат с немцами. Ну, попятились наши немного, а там соберутся и вышвырнут фашистскую нечисть, а границу снова на крепкий замок. Но война разыгрывалась, Серега не приезжал, безлюдел поселок. Трясейкин, получая отпор от Кати, рук не опускал, не отступал. А что жених есть, так что из того? Жених там, а там стреляют, и кто знает… А он — вот он! Молодой, на прочной работе, его и на фронт не пошлют, потому как… Что уж он внушил Матрене, какой секрет открыл, так и осталось секретом, однако еще пуще завертелась Матрена, начала обрабатывать дочь неистово, зная — капля камень долбит.

— Я у вас жить останусь! — заявила Катюша. — Хлебную карточку получаю, доучусь как-нибудь, была бы крыша. А то на фабрику устроюсь, там общежитие дадут. Мне бы только Сережу дождаться.