Глубинка - [39]

— У тебя совести осталось хоть капельку? — Нелька прищурила зеленые глаза. — Я за тебя полы мыть обязана, ну? Сегодня чей день?

Котька стащил шапку, почесал макушку. Да что это у него за сестра такая! Разве он сегодня не для нее отмахал тридцать километров? Да еще встречать ходил, чтобы кто не привязался, не обидел. Ну, забыл про полы, так что из того. Он завтра вымоет и послезавтра. Чему-чему, а этому научился. Что бы ни стряслось, хоть мир пополам тресни, а у Костроминых это заведено твердо — каждый день протирки, мойки. Нелька, видимо, отгадала его мысли, затараторила:

— Подумаешь — сбегал в деревню! Хорошо, молодец даже, но ведь бегал по делу. А ты и без дела за протоку гоняешь, по целым дням тебя нету. Что ж, тебе выходной особый еще устраивать? Я тоже не в куклы играла. До самой метели бомбоубежище рыли во дворе школы. У костров в саже вымазались, руки и сейчас от лома гудят. Попробуй подолби мерзлый песок. А между прочим, ты в этом бомбоубежище прятаться будешь.

— Я сам себе вырыл. Летом еще. Под яром.

Он дурашливо поклонился ей и пошел в комнату. Отец с матерью сидели там, все слышали, не вмешивались. Мать вязала, отец гнулся на сапожном стульчике перед круглой печью-голландкой, курил, выдыхая дым в приоткрытую дверцу. По лысине плясали отблески огня, на затылке седыми колечками путались остатки волос.

— В том нет ничего одобрительного, что он растет барчуком! — донесся Нелькин голос. Это она адресовала прямо отцу и матери, дескать, смотрите, я предупреждала, не забудьте.

— Но-о, доча, скажешь тоже. Барчуки на пирожных росли, при няньках, без заботушек. — Отец поднял на Котьку виноватые глаза. Видно было, и ему досталось, раз в печку покуривает. А отчитывать Нелька умела и не упускала лишний раз покричать, чтоб форму не терять. Решила после десятилетки в пединститут поступать. Поэтому в доме с ней особое обхождение, будто она уже учительствует.

Но хоть и доставалось Котьке от сестры, она его любила. А уж день рождения младшего братца отмечала всегда, да по-своему, с вычитанными из книжек причудниками. Рано утром разбудит его, маленького, и шепчет на ухо, мол, зайка лапкой в окошко стучит, гостинец от лесных зверюшек принес. И обрисовывает, какой зайка: беленький, лупастенький, усишки в инее, а сам улыбается, аж зубки торчат-поблескивают, месяц на них играет. Растормошит Котьку, а на спинке кровати уже одежонка приготовлена, и обутки нагретые на полу стоят. Он подхватится с постели, влетит ножонками в катанки-растопырки, шубенку набросит — и дует на мороз. А под крыльцом берестяной туесок полеживает, а в нем конфетки, пряники, иногда прозрачный петушок на длинной занозистой лучинке. То-то было радости и благодарности лесному народцу! И Нелька прыгала тут же, счастливая.

Но однажды рухнула вера в подарки от заек, медвежек и прочих лесных приятелей. В туеске лежал жестяный заводной танк на резиновых гусеницах с колесиками-дутышами, даже ключ для заводки привязан был к башне голубой ленточкой. Нелька, как всегда, заявила — зайчики прислали. «Что им за это надо сказать?» — «У них разве фабрика есть, где игрушки делают?» — распуская губы, спросил Котька. Сестра опешила, быстро присела на корточки, заглянула ему в лицо, будто что высматривая. А он озадачил ее окончательно, заявив, что голубенькая ленточка на башне — из ее косички и пусть не обманывает, что зайки привязали. Магазинская ленточка, мама покупала.

Поняла сестра — вырос братишка. И прекратились ко дню рождения подарки от зверюшек. Домашние стали дарить их от себя, как взрослому.

Так ушла, не могла не уйти, сказка, но осталось воспоминание о ней: берестяной туесок, разноцветье конфетных оберток на утреннем синеватом снегу вперемешку с кругляками поджаристых пряников, сосущий пальцы мороз, когда вместе со снегом сгребал в берестянку рассыпанное в радостной суете присланное из леса богатство. И это на всю жизнь.

Сейчас посидеть бы на полу у ног отца перед открытой дверцей и, глядя на огонь, помолчать, но в комнату быстро вошла Нелька, полезла под кровать. Котька скривился. Сейчас найдет коньки. Он их незаметно прибрал у порога и спрятал на прежнее место.

Нелька выбралась из-под кровати с коньками, мстительно поджала губы и пошла на Котьку. Но, неожиданно для нее, отец вскочил на ноги, швырнул окурок на пол.

— Хва-тит! — Он наступил ногой на окурок, давнул с подкрутом. — Это что такое в доме творится? Не плюнь, не покури! В казарму старорежимную превратили!

Осип Иванович выходил из себя редко, но, если заводился — надолго. Домашние это знали и, если чувствовали грозу, примолкали. Особенно с началом войны нервничать стал. И чем сильнее война набирала силу, тем чаще и буйнее становился отец. Иногда по пустякам. Мать говорила: «Это усталость из него выходит, думы горькие. Пускай себе выкрикивается, а то с ума сойдет от жизни такой». Нелька это усвоила и теперь сразу же напустила на злое лицо улыбку.

— Не можешь на другое место железяки свои положить, а, Константин? — вроде бы просто подтрунивая, проворковала она.

— Не железяки, а коньки-снегурки! — Отец топнул. — И пусть кладет их где хочет! Что они, пол продавят? Из дома кого выживут? Да что за жизнь получается!.. Вылижут кругом — пройти боишься, натопаешь! А люди явятся — пожалуйста, гости дорогие, проходите, да ног не вытирайте очень-то, у нас еще не мыто!.. К чему такая показуха? Я тебя спрашиваю, дочь? Ты и мужа так же костерить будешь из-за чистоплюйства чрезмерного?.. Э-э! Посмотрим еще, какой попадется. Если не слюнтяй, не подбашмачник — сбежит. На другой день сбежит.