Глубинка - [41]

Совсем растерялся Осип Иванович. Подволакивая ноги, он подошел к этажерке, остановился перед портретом Сталина. Прищурив проницательные глаза, он улыбался в усы, сдавливая крепкой рукой чубук неизменной трубки. Отец снял с гвоздика очки, начал пристраивать на нос.

Очками Осип Иванович дорожил, мелкую работу без них делать не мог, но терял их ежедневно. Бывало, всем домом ищут, а найдут в самом неподходящем месте. Надоело ему это, решил определить их на самом видном месте. Вбил гвоздь под портретом и с тех пор в любую минуту знал, где их взять. Но как-то на этажерку забралась кошка и лапкой поиграла с очками. Они упали, одна линза разлетелась на кусочки. За это кошке отказали в доме, отдали в столовую спичфабрики, а вместо разбитого стекла отец вставил кружок черного картона. С этим кругляком на лице Осип Иванович выглядел разбойным, на вид чужим.

— Ма-ать! — позвал он.

— Оюшки? — отозвалась Ульяна Григорьевна и, чуть отстранив от себя Катю, подалась крупным туловищем к нему.

Отец порылся в бумагах на этажерке, не нашел, что искал, нацелил на мать единственную линзу с сильно увеличенным за нею желтым глазом.

— Вот письмо Серегино не найду. А что он наказывал, помнишь? Самое время решение принять насчет Кати. Неля, беги зови сюда Матрену.

Звать не пришлось. Едва Неля к порогу, входит Матрена.

— Катьча у вас, нет ли? — спросила она, заглядывая в комнату. Увидев дочку, раскрылила руки, шлепнула ими по бедрам. — Дак ты что прохлаждаешься-то, гулена? Чо людей от забот отрываешь? Самой дома работы нету, ли чо ли?

Осип Иванович вежливо взял ее за рукав телогрейки, пригласил:

— Входи, входи, соседушка. Тут вот садись, ты к нам редко заглядываешь. — Он усадил ее на стул посередке комнаты. — И я пристроюсь рядком, и поговорим ладком.

— Дык некогды рассиживаться. — Матрена поджала тонкие губы. — Стирку развела, а доченьки нету воды принести.

— Ой, соседка! — Отец недоверчиво помотал головой. — Так уж и некому по воду сбегать? И что за стирка в полночь-то? Спать надо.

Осип Иванович глянул на Котьку, потом повел глаза в сторону кухни. Котька понял и вышел. Но если голоса отца не было слышно, то Матренин долетал до словечка. Она не умела разговаривать, вечно кричала. То ли сама плохо слышала, то ли других считала глуховатыми.

— Язви ее, разъязви! — неслось из комнаты. — Я мать ей, что захочу, то и решу. А у нас с вами сватовства не было… Дык чо говореть-то?

В ответ тихий, неразборчивый бормоток Осипа Ивановича, и снова:

— А чем ей плохой Трясейкин-то, жабе-разжабе? Вона во всем поселке ни одного мужика не остается, а он чо? На фронт не пойдет, дифект имеет. У него и бумага врачебная на дифект этот самый при себе. Та-кой человек сватат, а она, язви-разъязви, кобенится. Ведь в газете служит, а это сам понимашь чо! Сказывал, помочь Лексею мому окажет, амнистию выхлопочет. Опять же, одну не бросат. У нас в доме жить сулится. В городе ему при нутряной слабости вредно, а я тут его травкой подлечить смогу, раз скрозь больной. Пушшай на Катьче женится.

— Ну-у, здорово живешь! — всплыл гневный голос Осипа Ивановича. — «Скрозь больной, пушшай женится»!.. Это каких же внуков он тебе наворочает?!

Алексей, о котором помянула Матрена, был ее первенцем. Котька хорошо помнил крепыша парня со значками на кургузом пиджачке, в кепке-восьмиклинке, веселого и озорного. Алеша всегда что-нибудь мастерил, а однажды привел в восторг мальчишек поселка, запустив в небо самодельный планер. Поблескивая слюдистыми крылышками, самолетик спиралью поднялся в небо, затем косо пошел вниз и упал в протоку. Его вылавливали всей опечаленной оравой, достали, но погиб чудо-планер: отклеилась тонюсенькая слюда с крыльев, распался каркас из бамбуковых лучинок. Горевало ребятье, а тем временем Алеша установил на крыше сарая ветряк, протянул провода, напаял лампочек от карманного фонаря и этой диковиной осветил свою мастерскую на чердаке. И мальчишки опять были заняты новой забавой. Он им картины показывал через трубку с линзами. Получалось, как в настоящем кино: кони скачут, люди бегают, рты разевают, только немые получались. Но вскоре Алеша поступил на геологический факультет, и ему стало не до мальчишек.

Увезли его из поселка глухой весенней ночью вместе с отцом Пахомом Скоровым. Пахом работал грузчиком на бревнотаске и, как говорили, проворовался. Когда к дому подъехала машина-пикап с глухой коробкой-кузовом, Алеша проснулся, понял, зачем пожаловал к ним этот кузовок. И спрыгнул с чердака, загородил милиционерам вход в избу. Его оттолкнули. Алеша поскользнулся на мокром от росы крылечке, слетел во двор. А парень был крепкий, изучал по самоучителю английский бокс. Ему бы отлежаться на земле, не вставать на пути хмурых, невыспавшихся людей, раз такой здоровый, да еще обученный заграничной драке, так нет — вскочил, тюкнул одного, другого… Алексей с отцом, по слухам, попали на строящуюся железную дорогу, трудились по одной специальности, но сами об этом все еще не сообщили. Далеко, знать, та дорога, что письма до сих пор дойти не могут.

Тише слышится из комнаты голос Матрены. Уже не кричит она, а вроде бы сама с собой рассуждает: