Глубинка - [38]

— Пойдем, Ванька, до дому, — потащил его к дверям Котька.

— На-а! — завопил Удод и начал сдирать с себя рубаху вместе с тельняшкой. — И ремень бери! Мне выдадут, я скоро сам воевать поеду! На учет взяли? Взя-яли! Приписное имею? Име-ею! Бери-и!

— Не надо! — тоже закричал Котька. — Ходя, бери его под руки!

— Боюсь моя, — захныкал Ходя. — Самогонка, ханшу воровал, мамка скурку сдери.

Удод сопел, заправляя под ошкур длинный подол тельняшки. Заправил, поднял с земли ремень, обмотнулся им, клацнул бляхой.

— Якоря поднимать, со швартовых сниматься! — приказал он, гребанув рукой, и пошел из сарая.

Пустынен и тихошенек был перрон. Ветер кружил клочки бумаги на месте недавней погрузки морской бригады; вечерело, было безлюдно, только у водоразборки из висячего шланга Капа Поцелуева ополаскивала бледное лицо…

Очнулся Котька от воспоминаний, когда первые группы киношников прошли мимо тополя. Метель утихла, когда — не заметил. Стало светло. Укатившись к горизонту, луна слепила белым накалом, сама окольцованная радужным сиянием. Ближние к ней звезды не показывались вовсе, а дальние мигали, будто проклевывались. Перламутровое сияние осело на снега. Над поселковыми избами не крутились дымы, они тянулись из труб прямо, как свечи, только черные.

Не замеченная им перемена в погоде дивила Котьку. Радостно глядел он на четкие фиолетовые тени, отброшенные от изб на дорогу, на причудливое кружево ветвей, покойно разбросанное по наметенным сугробам. Он помахал рукой, и его длинная тень повторила взмахи там, в переулке. Она была единственно живой среди прочих. И хотя мороз продернул его насквозь, а последние парочки давно прошли мимо, уходить от такой красоты не хотелось. «Так здорово, а люди почему-то не заметили, — с обидой подумал Котька. — Может, так-то на земле и не было никогда и больше не повторится! Почему никто не остановился рядом, не полюбовался?»

Спиной оттолкнулся от тополя и побрел домой, весь во власти тихой благодати. «Я не встретил Нелю, — легко думалось ему, — прозевал Ваньку и Вику, зато видел такое, что все они проглядели».

Снег вскрикивал под ичигами, следы от полозьев саней слюдисто блестели, по ним, убегая от Котьки, скользили лунные блюдца. И вся дорога — укатанная, не принявшая на себя снег, обдутая ветром, словно подметенная, — лежала яркой прожекторной полосой и резко обрубалась только на повороте. И казалось, к ней устремлялись звезды, золотыми каплями срываясь с небесного свода. Одна, яркая, не долетела до земли и погасла, оставив после себя длинный мерцающий след, но он быстро исчез, как исчезает выдох на оконном стекле.

«Кто-то помер, — вспомнив примету, все так, же легко подумал Котька, но сразу и остановился. — Война же! Кто-то убит…»

Он сгорбился, внимательно огляделся. Повел взглядом с нашей стороны на чужую. Перед ним был все тот же завороженный луною мир с его сонной тишиной и покоем, но Котька уже не доверял ему.

И потянуло побыстрее домой, к отцу с матерью, к шумной сестре, только бы не оставаться одному под выстуженным и высокомерным ко всему живому небом. Он поднял и уронил руку, как отмахнулся от всего, что только что радовало его, обманывая.

Снег на крыльце был примят следами Нелькиных фетровых бурок, узеньких, с острым каблучком. Вернулась. Проморгал сестричку или другой улицей прошла. На площадке следы закружили, наступая друг на друга, утоптали пятачок. Котька посмотрел вниз. Сбоку крыльца тоже утоптан пятачок, но побольше. На нем расплющен окурок папиросы. «Кто бы мог тут покуривать?» — ревниво подумал Котька, однако курящих ухажеров Нелькиных не припомнил. Сестра не любит табачников. С отцом вечно цапается. Дым ей, видите ли, мешает уроки готовить, голова разламывается.

Котька спрыгнул с крыльца, подобрал окурок и даже хохотнул злорадно.

— Видать, не разламывается! — Он взлетел на крыльцо, громко застучал ичигами о порожек. Кто провожал Нельку — ясно. Папиросы «Богатырь», толстенные, дорогие, раскуривал только Илларион Трясейкин, внештатный фотокорреспондент городской газеты. Котька его ненавидел. Трясейкин отбивал у брата Сереги невесту, дочь Матрены Скоровой, Катю. Сама Матрена с радостью бы отдала дочку за газетчика, да та не хочет, ждет с фронта любовь свою. Что же выходит? Сережа воюет, где-нибудь раненый лежит, а этот «забронированный» тут мышкует, круги дает? И почему Нельку провожает, раз Катюшу обхаживает! На два фронта жениться собрался?

Дымокура в избе не было, но запах его самосада все еще был такой, что со свежего воздуха не продохнуть. Нелька мыла пол, сердито виляя худым задом, быстро возюкая тряпкой по крашеным половицам. У порога валялись коньки.

— Явился не запылился! — Она выпрямилась и так жиманула над тазиком тряпку, что брызнули по сторонам грязные струи.

— Тебя встречал, — буркнул Котька.

— Встреча-ал, лодырь! Преднамеренно увильнул от работы! — Разгоряченное лицо ее блестело от пота. Тылом ладони Нелька отвела от глаз взмокшие висюльки волос, бросила тряпку к порогу. — Ноги вытри как следует!

Он покорно и долго шоркал подошвами по чавкающей тряпке, пока сестра не схватила за руку и не отдернула в кухню. Потом уперла кулаки в бока. Подоткнутый подол оголил ее длинные, с острыми чашечками, ноги.