Глоток Шираза - [4]
Роман
Чье это? Выцепить имя из больших желтых страниц, поддеть ногтем… Журнал «Польша» … Ежи Лец! Одержав победу над беспамятством, профессор расправляет грудь, роняет взгляд на отвисшую от орденского ряда планку: найти иголку, пришить планку. И метки к белью. В прачечной ему был выдан белый матерчатый кругляш с номерками; где он? Обычно вся мелочевка собирается в миске на кухонном столе: чтобы не рыться, профессор вываливает содержимое на клеенку – пипетки, спичечные коробки, запонки, цилиндрики с валидолом, старый грейпфрут с окостеневшей кожурой, сморщенные яблоки в коричневых пятнах, засохший кусок сыра…
Он купил шампанское, чтобы она приехала. Он купил торт, чтобы она приехала. Упакованный намертво торт обледенел. Острием ножа профессору удается подцепить днище и извлечь коробку из морозильника. Пусть оттаивает на столе. А если она не придет?
Не забыть про «Легкое дыхание», – но узел не вяжется, нужен новый носовой платок. Зачем ей инсценировать именно этот рассказ? В ответ – одни туманности: пространство, скученность, прозрачность, призрачность…
В тот вечер она была сама не своя и даже поддалась его уговорам прилечь в спальне. Плюхнулась на кровать в полушубке и сапогах и провалилась в сон. Она занимается самоуничтожением. Об этом необходимо сказать в первую очередь.
Может, она видит себя в главной героине, этой, по сути дела, пустышке, как ее там… Где Бунин? Он проводил Лизу до метро, вернулся, достал с полки бордового цвета том… Когда это было? Торт куплен на прошлой неделе, значит, прошло всего несколько дней, и книга должна быть где-то на поверхности. Скорее всего, в кабинете.
Бумажная пыль вызывает приступ кашля – рукописи плодятся с неумолимой быстротой, размножаются почкованием. Некогда просторный кабинет превращен в бункер, в каталожных ящиках прячутся гении всех времен и народов. На полу разложены досье гениев в алфавитном порядке, проходы между ними ежедневно сужаются, чертовски сложно лавировать между островками паркета и не подцепить тапкой Нильса Бора или Бетховена. Разумеется, в книгу гении не залягут в алфавитном порядке. Они будут отсортированы по ряду признаков, коими, а вовсе не средой обитания, обусловлены биосоциальные факторы повышенной умственной активности.
Благоприятных условий, при прочих равных, гениям никто не создавал, подавляющее большинство гениев – вопрекисты, стреножить их может только смерть. Применимо ли к гению определение «несостоявшийся»?
Бунина на столе нет. На месте, специально расчищенном для работы, лежит явно не относящаяся к делу страница. Что он тут нашкрябал?
«Имейте в виду, что Вы, о несчастная, жертва старческой бессонницы, из-за которой я не мог заснуть всю ночь – и в результате совершенно неспособен сосредоточиться, выискиваю предлоги, чтобы увильнуть от работы, отсюда это письмо к Вам».
Предлог найден, имя потеряно… Если бы не картотека, куда приходится ежечасно совать нос, можно было бы работать в спальне, где не одолевает кашель. Вместо стола использовать кованый сундук, оседлал и вперед. Профессор уселся на стул, обхватил ногами сундучьи бока. Нет, писать в такой позе невозможно. Пришлось спешиться.
На кухню Бунин вряд ли мог угодить: свет слабый, по вечерам читать невозможно. А торшер приказал долго жить. Кажется, и торт туда же… Профессор снял с него взмокшую потемневшую крышку. Торт цел – бубочки безе в лепестках шоколада хранят девственную свежесть, – а она обманщица. Впрочем, она не обещала прийти.
Но если придет… непременно и сразу же рассказать ей: «Тридцать второй год, философское общество, арест». Платок превращен в виноградную гроздь – узелок на узелке, а что в каком – не вспомнить. Гора узлов, курганы не проговоренных историй.
Бунин вместе с пропавшим именем обнаружился в постели. Стоило прикоснуться к бордовому тому, в ушах зазвенело – Ольга Мещерская! Как он мог забыть?! И почему, действительно, ему стискивает горло при десятом и при двадцатом прочтении «Легкого дыхания»?
Профессор запрокинул голову, забросил в рот горсть пилюль. Снотворные, сердечные, почечные, шут знает, чего только не прописывает добрый доктор в надежде на то, что он будет спать ночью, вовремя мочиться и не мерцать. Запив все это мелкое безобразие водой, профессор зажег конфорку и поставил на нее чайник.
А что, если перенести настольную лампу из кабинета в кухню?
Время революционных преобразований подошло к концу. Свет есть. Свистит чайник. После спаленного дотла эмалированного брат подарил ему «Philips» со свистулькой. Практично.
Записав про стискивание в горле от «Легкого дыхания», профессор решил подкрепиться. Хлеб с маслом и сладкий чай. Два хлеба с маслом! На сейчас и про запас. Недосягаемая мечта голодных лет.
«Так вот, прежде всего мне физиологически-эндокринно понятны оба романа Мещерской. Она не то что глупа, но умственно незрела, ей нравится ее будущий соблазнитель по пустяковым признакам. Он возбуждает ее, а перестав быть девушкой, она перестраивается, она женщина, которой нужно удовлетворение, и она находит его с нелепым офицериком, может, потому, что у него квартира с отдельным входом или другими, столь же вескими преимуществами. Конечно, она его при этом и ненавидит и презирает, за что и платится жизнью. Все банально. Так в чем же магия очарования? Почему маленький рассказ нестерпим»?
