Глория - [26]

Толстяк вынул изо рта сигару и ещё раз оглядел меня, наклонив голову, отчего у него появился второй подбородок и он стал похожим на пожилого бульдога. Мне стало смешно, но я сдержался, прекрасно понимая, что Артур три шкуры с меня спустит, если я наломаю дров.

— Значит, это тот малый, о котором ты мне говорил, Артур? — голос его был под стать фигуре — низкий, раскатистый, как раскаты грома.

Или рычание собаки, подумал я и снова сдержался, чтобы не засмеяться.

— Да, дон Чезаре, — ответил Артур.

— Он в курсе?

— Нет, дон Чезаре.

Толстяк прищурившись посмотрел на Артура и в его заплывших жиром глазах мелькнули насмешливые искорки.

— Так значит, ты предоставляешь мне право провести инструктаж самому? — улыбнулся толстяк уголками губ.

— Точно так, дон Чезаре, — улыбаясь, ответил Артур.

Я ни черта не понимал и это начинало меня раздражать.

— Ты знаешь, кого называют «гонец», сынок? — спросил дон у меня.

Конечно, я знал, кто такие гонцы, ведь я четыре месяца не зря провел на улице. Гонцами звали таких же, как я, в возрасте от десяти до пятнадцати лет, работающих курьерами. Они разносили срочную корреспонденцию, почту и посылки по конторам всего Города. Это были скороходы, заменявшие собой телефоны Верхнего Города. Я часто видел их, бегущих по улице с большой белой сумкой за спиной, с белыми повязками на голове и руках. На шее у них была цепь с жестяной бляхой, на которой был выгравирован личный номер гонца. Цепь надевали на них каждое утро и застегивали на замок, ключ от которого хранился у Хозяина. Они имели право передвижения по дорогам и законники никогда не трогали их, даже иногда расчищали дорогу. Это было тяжелой, но хорошей работой. К гонцам всегда относились с уважением, потому что не каждый мог выдержать этот ежедневный бег в любую погоду, это состояние вечно загнанной лошади. Любо работал гонцом два года, он мне рассказывал, у него даже песня была своя, «На бегу» называлась. «Хозяин, я твой верный пёс. Хозяин, есть один вопрос. Что, если я не смогу? Если сдохну на бегу? Пока с тебя не сняли цепь, Ты должен, должен лететь». И я ответил:

— Да, знаю, дон.

Он выпустил облако вонючего дыма.

— Ну-ка, сбегай до конца улицы и обратно. Не заставляй меня повторять дважды.

Я сорвался с места, как ураган. Я бежал, не касаясь земли, я просто летел, иногда задевая ногами почву. Ветер развевал полы моей рубахи, как крылья.

Казалось, не прошло и секунды, как я стоял перед толстяком навытяжку. Он внимательно разглядел меня, не задыхаюсь ли я. Нет, я не задыхался и я видел, как Артур улыбается, глядя на меня, а Чарли, нет вы только подумайте, сам невозмутимый Чарли, смотрит на меня и в его взгляде скользит радость за меня.

Кто вообще не проявил никаких эмоций, так это дон Чезаре. Он ещё раз как следует пыхнул свой сигарой и посмотрел на Артура.

— А был червяк червяком, — удовлетворенно сказал Артур.

Я ухмыльнулся.

Толстяк перевел взгляд на меня.

— Город знаешь? — в его глазах, скользила уверенность, что я не то, чтобы полный недоносок, а так, дебил.

— Знаю, — ответил я, глядя ему прямо в глаза.

— Знаешь, значит? — сказал он, растягивая свои толстые резиновые губы.

— Знаю.

— Как попасть на Мейфлауэр? — быстро спросил он.

— Северную или южную? — так же быстро спросил я.

В его глазах мелькнуло что-то похожее на костяшку на счётах — щёлк — в мою пользу.

— Южную.

— Через Старый Форт, Грешем-бульвар, вверх по Лесной три квартала и направо.

Щелк.

— Так, — он потер подбородок, — а в контору «Фабер и Фабер»?

— По Калифор-стрит налево, прямо по Селазар-авеню и направо по Вивендейл.

— А через Мейдок не ближе? — хитро прищуривает он свои заплывшие глазки.

Старый лис захотел меня одурачить, сам ведь прекрасно знает, что Мейдок отгорожен старой крепостной стеной метра в три высотой.

— Ближе, если у вас заимелись крылья, — брякаю я.

Скорость моего языка значительно опережает мою мыследеятельность, как сказал Чарли однажды. Видно, и он об этом помнит: с его стороны я ощущаю увесистый пинок в спину.

Толстяк хитро смотрит на меня и я понимаю две вещи: он не сердится на меня и что он не такой уж медлительный.

Артур делает мне страшное лицо и я говорю:

— Прошу прощения, дон Чезаре.

Дон задумчиво жует сигару, а затем поворачивается к Артуру:

— На язык он быстрый, посмотрим, какой он быстрый на деле.

Он поворачивается ко мне:

— Значит, я беру тебя, сынок. Соображаешь ты быстро, так что посмотрим.

«Посмотрим», я вижу, самое любимое слово здесь, во Фритауне.

— Жалованье сдельно, три дня на работе, четвертый выходной. Опоздал на пять минут — удерживаю из жалованья, опоздал на полчаса — можешь не приходить вообще. Двадцать пять процентов чаевых — мне. Завтра, в семь, чтоб был здесь, как штык. Всё, — весомо завершает он и к нему подбегает весь запыхавшийся, покрытый пылью, гонец в белой рубахе с тёмными пятнами пота на спине.

Артур делает мне знак и я говорю:

— Благодарю вас, дон Чезаре.

Он снисходительно машет мне сигарой, втолковывая что-то мальчишке с сумкой через плечо. Я изображаю что-то вроде поклона и Чарли говорит мне:

— Алекс, подожди нас в сторонке.

Я отхожу в сторонку и прислоняюсь к стене. Толстяк отпускает мальчишку и жестом подзывает к себе Артура и Чарли. Они о чем-то сосредоточенно говорят, потом Чарли протягивает дону листок бумаги, исписанный цифрами. Толстяк внимательно просматривает его, кивает и отдает листок Чарли, затем хлопает Артура по плечу, пожимает ему и Чарли руки и уходит в контору. Артур и Чарли спускаются вниз. Артур останавливается передо мной: