Глиняный мост - [97]

Мы вырулили со стоянки и влились в послеполуденный поток машин; Клэй наблюдал за мной через зеркало, и я бросил короткий взгляд на него. Сказать по совести, он вроде как намекал: золотая медаль – на шее чертовой Рози. Собака пыхтела у Томми на коленях. Я глянул на них, говоря без слов: повезло тебе, что не стал надевать, – а то бы мне за нее только схватиться, и свернул бы тебе шею.

Приехав домой, мы высадили Рори и Генри.

И собаку тоже.

Томми полез из машины, но Клэй взял его за плечо.

– Томми, ты с нами.

Мы приехали; вечерело, он ждал у ограды и заревел, задрав морду к небу. Я вспомнил газетное объявление.

– «Не взбрыкивает», – сказал я. – «Не ревет».

Но Клэй и ухом не повел, а Томми тут же влюбился. Пятый из неопасной стаи.

В этот раз мы постояли у ограды, трейлер ожил, качнулся, и оттуда к нам выкатился мужичок. В заношенных старых штанах и рубахе, с компанейской улыбкой. Он спешил со всех ног, хромал, словно бы телегу в гору толкал.

– Так это вы, сукины дети, кормите этого старого сукина сына? – спросил он, но скалился при этом, как малое дитя.

Был ли он тем самым конюхом, с которым в тот первый раз говорила Пенелопа через забор дома на Арчер-стрит, восемнадцать? Мы этого не узнаем.

Вечер уже гас.

Звали мужика Малкольм Суини.

Сложение у него было – будто пончик в одежде.

В прошлом жокей, потом конюх, потом дипломированный говногреб. Алкоголический нос. При всем мальчишеском виде в его лице было столько скорби, что можно утонуть с головой. Он собрался переезжать на север, к сестре.

– Можно малой зайдет к вам, погладит его? – спросил я, и Малкольм Суини с радостью согласился.

Он напомнил мне героя одной книги, которого звали Грустный Злюка-Весельчак, – добрейшая душа, терзаемая раскаянием.

– Вы объявление увидели? – спросил он. – В «Трибьюн»?

Мы с Клэем кивнули, а Томми был уже во дворе и гладил мула по морде.

Малкольм продолжил:

– Его зовут…

– Нам это не нужно, – перебил его Клэй, но тот смотрел только на Томми.

Я улыбнулся Малкольму как мог ободряюще, потом кивнул на Клэя.

– Он вам заплатит двести баков за переименование, – сказал я, едва ли не насупившись. – Но можете спокойно слупить с него триста.

Послышался смех – вернее, что-то, прежде им бывшее.

– Двести, – сказал Малкольм. – Пойдет.

У изгороди – Клэй и Томми.

– Ахиллес? – спросил один другого.

– Ахиллес.

Наконец-то, подумали оба, наконец-то.

С Ахиллесом, однако, приходилось думать наперед: и там были и очарование, и глупость, здравый смысл и чистая придурь – трудно решить, с чего начать.

Я изучил городские законы, и, конечно же, нашлось некое постановление – изданное в 1946 году, – трактующее, что скот можно содержать дома, если обеспечены условия. Упомянутые животные, гласил этот документ, ни в коем случае не должны угрожать здоровью, безопасности и благополучию людей как в самом домовладении, так и в соседних, – что означало, если читать между строк: держи дома кого хочешь, пока на тебя не жалуются. Что привело нас к миссис Чилман, единственному настоящему соседу, который у нас был.

Я отправился к ней, она пригласила меня войти, но мы остались на предвечернем крыльце. Она попросила открыть банку с джемом, а когда я упомянул мула, лицо миссис Чилман со скрипом стянулось внутрь: морщины, щеки. Затем она расхохоталась утробным смехом.

– Вы, ребята Данбары, бесподобны.

Потом еще прозвучало три или четыре полновесных «великолепно» и головокружительное финальное:

– Когда-то жизнь была всегда такой.

Ну а потом Генри и Рори.

Генри знал с самого начала, а вот от Рори мы скрыли: предполагали, что его реакция будет незабываема (вероятно, потому я на это и согласился). Он и так постоянно был недоволен тем, что на его постели спит Гектор, а иногда даже Рози, или, по крайней мере, она клала туда морду.

– Эй, Томми, – кричал он на другой конец комнаты, – убери с меня этого сраного кота!

Или:

– Томми, прекрати этот чертов собачий пыхтеж.

Томми урезонивал его, как мог:

– Она же собака, Рори, ей нужно дышать.

– Только не у меня над ухом!

И так далее.

Остаток недели мы ждали субботы, чтобы привезти мула. Мы все будем дома, чтобы подключиться, если вдруг что-нибудь пойдет не так (а такое вполне могло быть).

В четверг мы завезли припасы. Коневозки у Малкольма больше не было, поэтому мула придется вести к нам своим ходом. Мы решили, что лучше всего это сделать ранним утром (в час утренней проездки), в четыре утра в субботу.

А вечером в четверг все было чудно, мы вчетвером были у Малкольма, а Рори, скорее всего, где-то набирался. Розовое небо, розовые облака – и любовно заглядевшийся на них Малкольм.

Томми чесал мулу гриву, а Генри оценивал упряжь. Он вынес стремена и узду и бодро потряс ими.

– Этой бодягой, – сказал он, – можно заняться… Но эта штука ни хера не стоит.

Он мотнул головой в сторону мула.

В общем, так оно и было – мы привели его домой.

Тихим утром в конце марта четверо ребят Данбаров шли улицами конного квартала, а между нами шагал мул с греческим именем.

Иногда он останавливался возле почтовых ящиков. Он путался в ногах и валил на траву.

– Пакетик собачий есть у кого? – спросил Генри.

Все засмеялись на ходу.