Глиняный мост - [91]

Сделав ставки, мы полезли наверх, через клубную зону, в гумус. Обе трибуны были почти забиты. Мы нашли места в самом верхнем ряду. В четыре солнце пошло вниз, все еще белое.

В четыре тридцать, когда Кэри стояла как вкопанная в паддоке, оно начало желтеть за нашими спинами.

Среди цвета, шума и движения Макэндрю – в костюме. Ни слова ей не сказал, только положил руку на плечо. Пит Симмс, его лучший конюх, тоже там был, но Макэндрю сам забросил Кэри на широкую спину Кутамандры.

Она легкой рысью вышла из паддока.

На старте вся толпа вскочила на ноги.

Сердце Клэя рвануло вперед.

Темно-гнедая лошадь и жокей на ней сразу повели скачку. Цвета – красный, зеленый, белый.

– Как и ожидалось, – объявил комментатор. – Но это необычная дистанция, посмотрим, хватит ли пороха у Кутамандры. Посмотрим, что может юная ученица – Красный Центр идет вторым, отстав на три корпуса.

В тени на трибуне мы смотрели.

Лошади мчались на солнце.

– Господи, – воскликнул мужик рядом со мной, – на пять, мать его, корпусов обошел!

– Давай, Кута, громила гнедой!

Думаю, это был Рори.

На повороте они все сбились в кучу.

На прямой она просила его наддать.

Две лошади – Красный Центр и Алмазная Игра – стали нагонять, и толпа ревом гнала их вперед. Даже я. Даже Томми. Кричали Генри и Рори. Мы орали за Кутамандру.

И Клэй.

Клэй сидел в середине, вернее, он стоял на сиденье.

Без движения.

Без звука.

Она привела его к финишу в руках.

Два корпуса, и девушка, и морские стеклышки.

Кэри Новак в восьмой.

Он уже давно не бывал на крыше, но вечером того понедельника Клэй там сидел, почти неразличимый на черепице.

Но Кэри Новак его заметила.

И, закончив разговор с Кэтрин и Тедом, осталась на крыльце одна. Подняла руку на мгновение.

Мы победили, победили.

Ушла в дом.

Дорогая Кэри,

Если ты сделала все как надо (а я знаю, что да), ты пришла домой и читаешь это, а Кутамандра победил. Ты оторвалась на первом фурлонге. Я знаю, ты любишь такой стиль скачек. Тебе всегда нравились те, кто сразу ведет. Ты говорила, они самые смелые.

Видишь? Я все помню.

Я помню, что ты сказала, когда меня увидела в первый раз: вон там мальчишка, на крыше.

Я иногда ем тосты только затем, чтобы написать твое имя крошками.

Я помню все, что ты мне рассказывала: про город, где ты выросла, и про твоих маму с папой, и братьев – всё. Я помню, как ты сказала: «Ну и? А как меня зовут, не хочешь спросить?» Мы тогда первый раз разговаривали на Арчер-стрит.

Мне иногда так хочется, чтобы Пенни Данбар была жива, чтобы ты могла с ней поговорить, услышать ее истории.

Ты бы часами сидела у нас на кухне… Она бы попробовала научить тебя играть на пианино.

В общем, хочу, чтобы эта зажигалка была у тебя.

У меня никогда не было много друзей.

У меня есть братья и ты, и больше никого.

Ладно, хватит болтать. Только скажу, что если Кутамандра сегодня почему-то не победил, то победит в другой раз. Мы с братьями поставили там немного денег, но мы ставили не на лошадь.

Люблю,

Клэй.

Иногда, знаете, я это себе представляю.

Мне нравится думать, что тем вечером она в последний раз обняла родителей, и что Кэтрин Новак была счастлива, и что ее отец гордился, как никогда. Я вижу, как она сидит в своей комнате: фланелевая рубашка, джинсы, запястья. Вижу, как она держит зажигалку, и читает письмо, и думает, что Клэй – не такой, как все.

Сколько раз она его перечитала? Интересно.

Я не знаю.

Мы никогда не узнаем.

Нет, я только знаю, что тем вечером она вышла из дома и правило субботы было нарушено.

В субботу вечером, на Окружности.

Не в понедельник.

В понедельник – никогда.

А Клэй?

Клэй должен был вернуться.

Ему следовало уже ехать в поезде – мчаться в Силвер, к Амахну, недостроенному мосту, рукопожатию отца, – но он тоже оказался на Окружности, и она пришла, шелестя по траве.

А мы?

Мы ничего не можем сделать.

Один из нас пишет, а другой – читает.

Больше нам ничего не поделать: мне – только рассказывать, вам – слушать.

Так пока и оставим.

Штат и годовщина

Мы смотрели, как они вдвоем шагают туда – на Окружность, в самый последний раз, – и прошлое внутри меня упруго поджималось. Ведь все это прошлое и вело их туда: диктовало каждый шаг.

Были зональные и региональные.

Годовщина и соревнования штата.

Четверка животных Томми.

Новый год перетек в февраль, в нем был Клэй, досадная травма (мальчик, порезавший ногу битым стеклом) и обещание, или, скорее, предостережение:

– Я выиграю на штате, и мы поедем и заберем его, ладно?

Конечно, он говорил об Ахиллесе.

Я мог бы двигаться в любом порядке, разными способами, но почему-то кажется правильным начать отсюда и остальное навивать уже сверху.

Как это было на годовщину.

Первую годовщину смерти Пенелопы.

Утром того мартовского дня мы все рано проснулись. Работы в этот день нет, как нет и школы, и к семи мы уже были на кладбище: лезли вверх по могилам. Мы положили перед ней ромашки, а Томми все оглядывался в поисках отца. Я сказал, что это бесполезно.

К восьми мы принялись наводить порядок: дом зарос грязью, и нужно было безжалостно чистить. Мы вышвыривали одежду и постельное белье. Избавлялись от своих безделушек и прочей шняги, но сохранили ее книги и книжные полки. Книги, мы знали, священны.