Глиняный мост - [89]

Ну, Томми подобрал Гектора и, защищая его собой от нас, подошел к машине и открыл дверцу. Одновременно обнимая и кота, и собаку, он проговорил:

– Боже, не могу поверить.

Обернувшись к Клэю, он спросил; так странно, что он понимал, как нужно сделать:

– Ахиллес?

И вновь отрицательное покачивание головой.

– Вообще-то, это девочка, – сказал я.

– Ладно, тогда я ее назову Рози.

– Но ты знаешь, это не…

– Знаю, знаю, это рассвет. – И на миг мы снова были вместе.

Его голова у нее на коленях в гостиной.

В середине декабря ранним воскресным утром мы покатили на море, на пляж в глубине национального парка. Его официальное название – Изыскатель, но местные зовут его Анзаковским.

Помню, как ехали, как было в машине.

Дурноту и недосып.

Силуэты деревьев в темноте.

И уже привычный запах в салоне: ковров, дерева и лака.

Помню, как бегали по песчаным дюнам, на рассвете они были прохладными, но изматывали; к вершине мы оба оказывались на четвереньках.

Один раз Клэй, забравшись на гребень вперед меня, не упал на песок и не покатился вниз по склону, что, поверьте, здорово веселит. Нет, он обернулся и потянулся ко мне, на фоне пляжа и океана; вот его ладонь, и он втаскивает меня наверх, и мы, изнуренные, лежим на гребне.

Когда Клэй потом говорил со мной об этом – когда заговорил и все мне рассказал, – он заметил:

– Это был, наверное, один из самых прекрасных наших моментов. И ты, и море – вы оба полыхали.

К тому времени Гектор не просто вернулся.

Стало ясно, что он нас никогда не покинет.

Казалось, этот чертов кот существует в четырнадцати версиях: куда бы ты ни пошел, попадется он. Идешь к тостеру – он сидит слева или справа от него среди хлебных крошек. Идешь сесть на диван – он там, мурчит, увалившись на пульт от телика. Раз я отправился в туалет, а он там – глядит на меня с крышки сливного бачка.

Рози носилась вокруг сушильного столба, гоняясь за трафаретами теней. Эту собаку можно было прогуливать много миль кряду: черные ноги, белые лапы, золото пятен и глаз. Но все равно, вернувшись, она будет носиться. Только теперь я понимаю, в чем был смысл. Она, видно, пасла память, или, по крайней мере, ее запах, или, хуже того, неупокоенные души.

Таким образом, в доме на Арчер-стрит, восемнадцать, в те дни постоянно что-нибудь бурлило. Я объяснял это утратой, и сиротством, и постоянным ощущением беды. Это привело к дурдому Рождества, особенно сочельника, – когда в дом притащили рыбку и голубя.

Вот я приехал с работы.

Генри восторженно сиял.

Я произнес свое фирменное «И-исусе!»

Судя по всему, они отправились в зоомагазин покупать золотую рыбку, дополнить список, – но Томми понравился еще и голубь. Птица спорхнула прямо ему на пальцы, пока он слушал рассказ продавца, как банда отмороженных скворцов долбила этого голубя на Чатэм-стрит и пришлось вмешаться человеку.

– А вы не подумали, что он это заслужил? – спросил Рори.

Но Томми вело чутье. Он поодаль разглядывал рыбок. Голубь боком скакнул ему на локоть.

– Вот, – объявил Томми. – Вот эту.

Чешуя у той рыбки была как оперение.

Хвост – как золотые грабли.

А дальше их привезли домой, и я застыл в дверях; и что мне оставалось, кроме божбы, когда Томми раздал им клички.

В этот раз он все расставил по местам.

Ни один из них никак не тянул на Ахиллеса.

– Рыбку зовут Агамемнон, – сообщил он мне, – а голубя я зову Телемахом.

Царь мужей. И мальчик с Итаки – сын Пенелопы и Одиссея.

Небо было подкрашено закатом, и Рори покосился на Генри.

– Я этого мелкого говнюка пристукну.

Кэри Новак в восьмой скачке

После ошеломительного провала – седьмого результата в скачке Первой группы – Кутамандру отправили на летний отдых. По возвращении его жокеем стала Кэри – четыре скачки: три победы и третье место.

Кэри становилась все популярнее.

Для Клэя это было радио в русле реки, город и Окружность.

Безмолвие Амахну и истории, которые он слушал на кухне, – потому что они так и не ложились в ту ночь, когда Клэй попросил рассказать о «Давиде» и «Рабах»; пили кофе. Майкл рассказал ему, как нашел календарь. Эмиль Затопек. Эйнштейн. И все остальные. И девчонка, что однажды сломала мальчишке звездолет и сидела впереди на уроках английского: ее волосы спускались до пояса.

Майкл опускал детали, не в пример Пенелопе, – он-то не умирал, и потому о чем-то умолчал, – но он старался, искренне и честно. Майкл сказал:

– Не знаю, почему я тебе об этом никогда не рассказывал.

– Рассказал бы, – ответил Клэй. – Если бы остался.

И он не хотел этим уколоть Майкла: он разумел, что был тогда еще мал для таких историй.

И вот теперь ты мне их рассказываешь.

Он не сомневался, что Майкл поймет.

Был уже рассвет, когда они заговорили о «Давиде» и «Рабах», заточенных в мраморе.

– Эти изломанные, напряженные тела, – сказал Майкл, – пытаются вырваться из камня.

Он добавил, что не вспоминал о них не один десяток лет, но каким-то образом они всегда были с ним.

– Я был умереть готов, лишь бы когда-нибудь достичь таких высот, как Давид – хотя бы на миг.

Он заглянул в глаза мальчишки напротив.

– Но я знаю, знаю…

Клэй ответил.

Его слова больно ударили обоих, но он должен был их произнести.

– Мы живем жизнью Рабов.