Глиняные буквы, плывущие яблоки - [34]

— Я сам еще не хочу. Буду в педагогический институт в городе поступать, дело Учителя продолжать.

Молчим.

— Ладно, дядя Абдулла, может, все-таки к нам зайдете?

— Спасибо, Золото, я тут еще постою немного, бедану послушаю…

Золото смотрит на меня. Он все понимает. Он уходит.

Да, так мы и не нашли Учителя. Как будто его водой от нас смыло. Когда кто-то из наших в городе был, стал семью его искать, ему сказали: они уехали. А куда уехали — туман и разные соседские гипотезы. И, главное, зачем из города уезжать? — там и газ у них есть, и лампочка горит.

Председатель ведь тоже исчез. Вот уж точно тема для какой-нибудь химической диссертации! Как в воздухе растворился. Правда, представить, как Председатель с его пузом и килограммами растворяется в воздухе, конечно, трудновато даже для научной мысли. Поэтому кто-то говорил, что Председатель, увидев такое обидное для него окончание банного дня, вскочил на лошадь и полетел в столицу. И вроде в столице его потом издали кто-то из наших видел, хотя добавлял, что видимость была нечеткая и вообще в столице много таких людей, похожих на нашего Председателя.

Еще ходили слухи, что, прискакав в столицу, Председатель упал, кому надо, в ноги, и омочил слезой ковры в каких надо кабинетах. И что, кроме слезы, в ход были пущены и более убедительные и конвертируемые доводы.

Только дальше ручеек слухов как бы раздваивался. Одни говорили, что, тронутые Председательскими слезами и прочим, в высоких кабинетах Председателю предложили какую-то уважаемую должность — в столице водой заведовать, кажется. Другие говорят: нет, ничего ему там не предложили, а когда он на колени встал, то ему освободить помещение предложили.

Самую неправдоподобную историю рассказывал Азизка.

Будто вечером банного дня, направляясь в поисках Учителя в соседнее село, он видел издали идущего куда-то Председателя. Будто в это время он услышал на небе какое-то дребезжание, поднял голову — стая саранчи летит. И прямо на Председателя спускается. Чуф! Снова взлетела. А Председателя уже нет.

Село почему-то именно этому слуху больше всего доверия оказало. Ага, говорят, объявилась у них в стае вакансия отца-саранчи. Вот они и вспомнили, что у них тут царевич в виде нашего Председателя имеется. Они за ним и прилетели. Тяжело им теперь, конечно, Председателя таскать-кормить будет. А может, они его уже в саранчу перевоспитали, и он теперь среди них кузнечиком скачет… Темный вопрос.

Семейство, главное, Председательское — тоже быстро съехало. Что-то распродали, что-то так бросили. Мы их не сильно уговаривали остаться. «Произведение искусства, — говорим, — только возьмите. С Александром Македонским и его супругой. Мы себе лучше другого Александра нарисуем». Уехали.

А вот те двое в черном, кстати, через некоторое время в соседнем районе всплыли. За какие-то прежние хулиганские художества попались. Участковый туда ездил, с ними разговаривал. Удивительную вещь потом рассказал. Оказывается, эти двое, когда дождь пошел и вода хлынула, конечно, убежали, но потом про слова Ойнисы-хон насчет «ночи любви» на досуге вспомнили и решили Ойнису-хон найти. И вроде явился им во сне какой-то дервиш с длинными волосами и посоветовал про «ночь любви» и другие детские глупости забыть, а не то их какой-то «безводный ад» ожидает. И я, говорит дервиш, вас, как заступник, спасти не смогу. И такой убедительный сон оказался, что парни свое бандитское мировоззрение поменяли, а поймали их вообще на каких-то старых делах. И вскоре отпустили.

Еще говорят, что американцы про нашу историю узнали, как лицо Ойнисы-хон село спасло, и кино по мотивам этого сняли. Родственник мой видел; говорит, одна американка нашу Ойнису-хон играет; очень хорошо играет, старательно. Такая вот честь нашей землячке выпала.

Сама Ойниса-хон в столицу уехала и вскоре замуж вышла. Давно, оказывается, одного человека там любила. Наши на свадьбу ездили, Ойниса-хон автобус с удобствами организовала. Я не ездил, дела срочные были. А кто на свадьбе был, очень довольны: такую, говорят, еду ели и лакомства, что теперь будет что внукам рассказывать. И еще, говорят, когда Муса от наших поздравление в микрофон говорил и Учителя упомянул — у Ойнисы-хон фата дрогнула… А может, просто так дрогнула, кто знает?

Муса… У него ведь сын родился, забыл сказать. Вылитый Муса! Ну, как будто наш Муса, только маленький и кричит. Муса до последнего дня напряженный ходил, все, наверно, маленького Председателя себе в качестве ребенка представлял, и тут: фокус-покус! личный его, Мусы, ребенок на свет появился, как через копирку. Ой, что с Мусой творилось! Если от счастья умирают, то он, наверно, при смерти был. Ничего, хороший мальчик растет, только вспыльчивый — весь в Мусу.

Старый Учитель вскоре умер — тихо и спокойно, с книжкой Некрасова на груди. Хоронили всем селом. Когда могилу засыпали, вышел Азизка и объявил, что, выполняя волю покойного, должен сейчас что-то сказать. Мы, конечно, помня обычаи Старого Учителя, подумали, что критика сейчас начнется… А Азизка смахнул слезы, и закричал: «Выхожу один я на дорогу… Сквозь туман кремнистый путь блестит… Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу…».