Глина - [25]

Глаза у нее хоть и не закрылись, а свет в них погас.

Стивен ухмыльнулся.

— Фокус такой, — говорит. — Некоторые лучше поддаются, некоторые хуже. Она — просто шелковая.

Смотрит на меня.

— Хочешь, и тебя научу. — Подошел ближе, взмахнул руками, заговорил загробным голосом: — Спи-и-и-и… Спи-и-и-и-и…

Потом рассмеялся и щелкнул Мэри по носу.

— Давай, — говорит. — Попробуй, приятель.

— Отстань от нее, — говорю.

— «Отстань от нее», — пропищал он, как маленький. Подошел ко мне. — Я и с тобой так могу, и с любым, — говорит. — Захочу — и тебя усыплю тоже. И думать ты будешь то, что я тебе скажу.

Таращимся друг на друга. Я кулаки сжал — опять готов драться.

— А может, я уже так и сделал, — сказал Стивен, — просто ты сам этого не знаешь. Может, ты сидишь на стуле, прямо как Дурка, и видишь сон, и ты у меня в руках будто тесто. Спи-и-и-и… Спи-и-и-и…

— Да пошел ты, Стивен, — говорю. И хвать его за воротник: — Только попробуй — убью.

Он попытался улыбнуться. Покачал головой.

— Не буду, — говорит. — Не буду, Дейви. Честное слово.

Тогда я спросил:

— Что случилось с твоими родителями?

— Это-то при чем?

— Не знаю. При том.

Он плюнул на пол.

— Отца я убил, а мать довел до психушки, — говорит. — Ты это хотел услышать?

— Не знаю.

— Не знаю, не знаю… Сам себя послушай!

Я отпустил его. Отвернулся было, но он ухватил меня за локоть:

— Ты мне нужен, Дейви.

Я вырвался.

— Правда нужен, — говорит он.

Я повернулся обратно, мы заглянули друг Другу в глаза.

— Когда я с тобой, — сказал он, — я знаю, что могу быть другим. Знаю, что могу больше, чем мог бы в одиночку.

Я вздохнул. Он говорил правду. А еще я знал, что и сам с ним становлюсь другим. Знал, что с ним вместе могу больше, чем в одиночку. Знал, что мы встретились не случайно, что было в этом некое предназначение. Вернуться к прежней жизни уже невозможно. Не раньше, чем я пройду через все, через что должен пройти вместе со Стивеном Роузом.

— Значит, в субботу, — сказал он.

— Да, в субботу. А теперь разбуди Мэри.

Он и разбудил. Она улыбнулась, слегка в удивлении, в замешательстве.

— И больше так не делай, — говорю. — Она не игрушка.

— Не буду, Дейви.

— В субботу, — говорю.

— В пещере. В сумерки. Я там буду.

— И я буду. Всего хорошего, мисс Дунан.

И я пошел через комнаты к двери.

— А как же хлеб с вареньем? — спросила бедная Дурковатая Мэри мне вслед.

Часть третья

30

Суббота, вечер. Лежу в кровати, жду в темноте. Луны нет. Внизу бурчит телевизор. Иногда доносится папин хохот. В мыслях — ад, языки пламени, злобные черти: пихают, торкают, скалятся. Я слышу вопли и рыдания грешников. Представил себе вечность в аду, как время идет и идет, и нет ему конца, и нет ни избавления, ни утешения.

— Научи меня верить в ничто, — шепчу. — Пусть будет только жизнь, и ничего, кроме жизни. Пусть тело будет ничем, только глиной. Пусть Бога не будет. Пусть душа не будет ничем, только вымыслом. Пусть смерть не будет ничем, только гниющей плотью и рассыпающимися костями. — Дотронулся до медальона. — Пусть и это будет ничем, только пятнами, крошками, липкой лентой и лоскутком.

Снизу опять долетел папин хохот.

— Пусть ничто не имеет значения, — говорю. — Пусть все это окажется ничем, одной лишь глупой шуткой. Бог, мир, душа, плоть… Шутки, сплошные дурацкие шутки. Нет ничего, кроме ничего, этого паршивого ничего.

Вскоре родители поднялись наверх. Мама голову в двери просунула.

— Спокойной ночи, сынок, — говорит. — Спи с Богом.

Я делаю вид, что сплю. Не сказал ей «спокойной ночи», пока она не отошла, не затворила дверь, — а тут захотелось позвать, крикнуть: «Мамуля! Мамуля, вернись!»

Лежу. Попытался выгнать из головы все мысли, оказаться в таком месте, где нет ничего: ни мира, ни дома, ни комнаты, ни Дейви. Но этот самый Дейви через час встал с кровати, Дейви тихонько оделся, взял медальон, вышел из комнаты, спустился вниз, помедлил у входной двери. Дейви открыл эту дверь и придержал, запуская в дом холодный ночной воздух, Дейви очень хотелось, чтобы мама окликнула: «Ты куда, сынок?» Дейви хотелось, чтобы папа с топотом спустился вниз, остановил его, затащил обратно. Дейви закрыл за собой дверь, когда ничего этого не произошло, Дейви, совсем один, сделал шаг в ночь.

31

Спать все отправились рано. На улицах Феллинга никого. Лишь пара окошек светится на втором этаже. Фонари бледно-оранжевые. Едва пробиваются сквозь мрак под деревьями, которыми обсажены улицы. В «Лебеде» темнота. По невидимому окружному шоссе иногда проезжают машины. Издалека доносится пение — какие-то семейные посиделки затянулись до утра, не то свадьба, не то поминки. Я пытаюсь двигаться так, чтобы ничего не потревожить: дышу неглубоко, ноги ставлю осторожно, руками почти не размахиваю. Слышу из одного палисадника какое-то ворчание, удерживаюсь, чтобы не шарахнуться в сторону. Снова ворчание, уже ближе. Я все иду, осторожно ступая. Опять ворчание, по-прежнему непонятное, совсем близко за спиной. «Не беги», — шепчу самому себе. Ворчит снова, я поворачиваюсь и вижу его на мостовой — черный-пречерный силуэт на четырех лапах. Двигается впереди, а когда я подхожу ближе к саду, оборачивается ко мне от самых ворот. Стоит там: глаза сверкают, зубы поблескивают, из открытой пасти капает слюна.