Глемба - [84]

— Это ты, дорогуша? — услышал он голос Аннушки. — Не сердись, что беспокою тебя, но мне хочется кое о чем тебя попросить. Будь добр, сложи в маленький черный чемодан мою голубую ночную сорочку, бежевые туфли и… Знаешь, наверно, будет лучше, если я все напишу. Ты слышишь, дорогу-у-уша! Ты что, оглох? Слышишь, что я говорю?

Мужчина ответил не сразу.

— Зачем тебе все это барахло?

— Потому что я ухожу от тебя, дружок. Я давно это решила, и, поверь, так будет лучше для тебя, не сердись. В общем, младший брат Габи…

— Не сходи с ума, Аннушка! Что ты говоришь?

— Послушай, золотко мое, не злись на меня. Это, как говорится, уже подробности, но Габи тоже расходится с Мики, и я выхожу за него. Мы втроем обо всем уже договорились. Габи расписывается с одним австрийцем-инженером и переезжает к нему, в Вену. У него потрясающая машина, он набит деньгами. Ты слышишь меня, дорогуша? Словом, мы все уже обсудили, я перебираюсь сюда. И для тебя так лучше, не сердись.

— Да ты спятила, я ничего не понимаю…

— Ты многого не понимаешь, дорогуша, а главное, меня никогда не понимал, но оставим это. Мы еще отгрохаем шикарную отвальную, но сейчас я больше не могу говорить, пришли гости. Ты слышишь, дружок? Сделай то, о чем я тебя прошу. Мне срочно нужны эти вещи, потому что мы завтра едем на Балатон. Вальтер нас повезет. Знаешь, это парень Габи… Так я посылаю братишку Габи, ладно? И еще прошу тебя, не вздумай идти к моим, вообще, не делай глупостей, а то и твоим не поздоровится. Ну, теперь все ясно, да? Чао, дорогуша, будь умницей. Целую тебя миллион раз. Когда вернусь, мы все обсудим подробно.

— Аннушка! — в отчаянии закричал он, но на другом конце провода уже повесили трубку.

Перевод С. Фадеева.

БАЛЛАДА О ЖАЖДУЩИХ ХЛЕБА И ЗРЕЛИЩ

Памяти Элека Саллдобади

Пятьдесят косарей собрались с зарею на рыночной площади знойным летом года 1932-го от рождества Христова

и ожидают прибытия господ, дабы по их повелению занять свои места вдоль колосящихся полей

и пожать плоды Жизни, львиная доля которых пойдет в господские амбары, а малая толика перепадет голодным семьям косарей — в согласии с общепринятым и издревле установленным законом дележа.

Но ранее господ появляются жандармы и, заняв позицию в двадцати пяти шагах друг от друга, цепью охватывают косарей

и, подобно безмолвным, но устрашающим символам власти, вперяют взор в пространство,

лишь бы, хоть ненароком, не глянуть в лица крестьян —

ведь по уставу толпа безлика,

но она обладает силой и направлением удара, коим должно противопоставить свою силу и свое направление удара, обеспечивая власти первенство и главенство: так точно! будет исполнено!

Но вот припожаловали и господа в колясках и даже кое-кто из дам — любопытство подняло их в столь ранний час с мягких постелей:

слух разошелся, будто Ишти замыслил что-то,

а Ишти такой душка, он так богат и так остроумен,

и выходки его, изощренные и пикантные, заставляют трепетать женские сердца.

Любопытство господ тоже возбуждено, однако в отличие от дамского к нему примешиваются страх и тревога:

на жандармов положиться можно, однако несколько десятков косарей, собравшихся вместе, — не шутка.

В особенности же те из господ, кто постарше и опытом умудрен, те знают, что, собранные вместе, косари эти — сила. Пусть отощавшие, сломленные, с собачьей покорностью в глазах,

но храбрость, силу и дерзость их во сто крат приумножит отчаянье: пошла вторая неделя жатвы,

а им все еще не довелось взмахнуть косой, колосья срезая, не было случая подставить пустой мешок под меру свежего зерна, чтоб вместо каши и болтушки из затхлой кукурузной муки отведать свежевыпеченного хлеба.

Работы нет.

И господа постарше и опытом умудреннее знают: ее и не будет. В косарях нужда не велика: господский урожай снимают машины, а своих посевов у крестьян нет.

Но вот он идет, сам Ишти! В белой рубашке выходит он из казино, оторвавшись от карт и абсента, в окружении

других господ, тоже восставших от игорных столов; господа останавливаются за жандармским кордоном и — поначалу осоловело, а затем протрезвев от рассветной свежести — с растущим напряжением смотрят вслед Ишти.

А тот шагает вдоль выстроившихся шеренгами крестьян, шагает молча и торжественно, будто делает смотр войскам.

Он высок и красив собою: сильные плечи, волевой подбородок, удлиненный разрез карих глаз, а лоб, как диадемой, отмечен печатью разума.

Ишти идет, не поднимая головы, шаги его ритмичны, гулки и отдаются эхом на мощенной камнем площади;

но вдруг, внезапно остановившись, он велит подойти старшому.

Колыхнулась ранее недвижно застывшая масса, вперед проталкивается невысокий, ладно сбитый человек и называет себя:

— Элек Саллдобади, —

и покорно ждет барского повеления, с какого конца поля приниматься им за работу.

Ишти указывает на мощеную площадь у себя под ногами:

— Здесь.

— Здесь?

— Здесь!

Не понимает крестьянин и вопрошающе косится на товарищей, но тем тоже невдомек, что́ затеял барин.

Добродушно усмехается Ишти: ему понятно, отчего крестьяне его не понимают. Как им понять, если они начисто лишены воображения!

Он терпеливо объясняет, мол, постарайтесь представить, что это не рыночная площадь, а жирная черная земля, а на ней колышется пшеница.