Глемба - [13]

Голос у меня предельно высокий, так что я делал вид, будто своим фальцетом подпеваю в терцию баритонам обоих соседей, и эта моя восприимчивость к народной музыкальной культуре явно растрогала их. Обняв друг дружку за плечи, мы все свои чувства изливали в песне.

Однако в какой-то неожиданный миг на меня вдруг нашло протрезвление, и я увидел себя со стороны, с расстояния этак в три шага. Картина была совершенно отчетливая: разинув рот, я благим матом оповещаю весь мир о том, что хотел бы владеть некоей красоткой, а на месте переднего зуба у меня зияет дырка. И тут меня охватило такое неудержимое желание расхохотаться, что я побледнел и не смог подавить приступ дурноты.

Как говорится, нет худа без добра: это обстоятельство дало повод завершить нашу дружескую пирушку и распрощаться. Меня всячески удерживали, затем последовало предложение заглянуть в корчму и поставить точку над «i», но я настоял на том, что мне пора домой.

12

И все-таки, выбравшись на улицу, я решил поступить иначе. Лучше не показываться жене на глаза в таком состоянии, рассудил я, да и вообще чего ради спешить домой, раз я улаживаю вопрос с чисткой дымохода… И тут меня осенила мысль, что ни цепь, ни ядро я не прихватил с собой, более того, ядра этого я и в глаза не видел… «Не беда! — Я отмахнулся от собаки, которая сердито облаяла меня через ограду из колючей проволоки. — Ядро в надежных руках, у Ярабы, и его в любой момент можно заполучить…»

Движимый инстинктом проветрить затуманенную голову, я свернул в переулок и направился в противоположную от дома сторону. «Всю жизнь живешь как в оковах, — твердил я себе и смутно всплывающей в моем воображении супруге, которая с укоризной смотрела на меня. — Но я эти оковы сброшу… Здесь я хочу жить ничем не скованный, вольный, как птица!»

Дальше мне подумалось, что никто не вправе обвинить меня, даже если я и подвыпил чуть-чуть, человек я самостоятельный во всех отношениях и семью свою содержу как положено. «Вот и сейчас в интересах семьи пришлось опять напиться, — укреплял я самооборону. — Жене взбрело в голову обзавестись домом, а я поддался ей; ребенку, видите ли, городская духотища во вред, ему необходимы свежий воздух и простор, чтобы было где побегать и порезвиться… Идея блестящая, да только все тяготы здешнего пребывания ложатся на мои плечи, и хлебать кислое вино с крестьянами мне вовсе не в радость, а в тягость… — Я остановился и мысленно воззвал к жене: — Думаешь, мне не хотелось бы сейчас очутиться в писательском клубе, у бильярдного стола? Или посидеть в кафе с интеллигентными собеседниками, обсудить на равных современные проблемы философии экзистенциализма? А? Что ты думаешь по этому поводу?»

Жена не высказалась, что́ она думает по этому поводу, но я и сам смекнул, что несу чепуху: на самом деле здешняя жизнь мне вполне по душе и стоит только вспомнить заумное пустословие будапештских приятелей, как скулы начинает сводить. «Здесь мой дом, здесь мой мир!..» Я широко распахнул объятия и почувствовал непреодолимое желание опять очутиться среди людей и опрокинуть по стопке за дружбу.

У меня хватило ума сообразить, что тащиться в корчму было бы ошибкой: надо беречь свое доброе имя. Зато у меня есть близкий приятель — Глемба… Вина у него отменные, он угостит меня с удовольствием, и никто о том не прознает… да и вообще я должен к нему зайти, надо же, в конце концов, выяснить, для чего предназначались пакетики, которые он якобы всучил мне.

Поплутав немного, я выбрался на верную дорогу и вскоре очутился на нужной улице. К превеликому моему удивлению, у низкого плетня стоял черный «мерседес». Я был до такой степени поражен, что застыл как вкопанный, не сводя глаз с шофера; я опасался, что он преградит мне путь, вздумай я войти во двор. Но шофер окинул меня равнодушным взглядом и коротко кивнул, после чего и я кивком поприветствовал его. Войдя после яркого солнца в сумрачную кухню, а затем в комнатку, я поначалу мог различить только силуэты, и понадобилось время, чтобы в одном из двух людей, сидевших за столом, узнать Глембу. Второй мужчина, седовласый, с коротко стриженными седыми усами, был худощавого сложения и даже сидя производил впечатление человека рослого.

— Прошу прощения, — я адресовал свои слова в полумрак комнаты, — мне бы надо поговорить с господином Глембой…

— Садитесь, — коротко ответил Глемба и обратился к своему гостю: — Товарищ купил дом тут, в селе. А вообще-то он живет в Пеште.

Эти слова можно было истолковать как намерение представить меня, поэтому я подошел к худощавому человеку и протянул ему руку. Оба мы пробормотали свои имена, но мне от этого ничуть не стало яснее, с кем меня свел случай; впрочем, в тот момент мне это и не казалось важным. Я обрадовался, что Глемба принял меня, и тотчас пустился в объяснения:

— Решился потревожить вас, господин Глемба…

— Вы что, очень торопитесь? — прервал он меня.

— Н-нет, — растерянно хихикнул я, косясь на гостя.

— Тогда сидите спокойно.

Я подчинился приказу, сложил на коленях руки и откинулся на спинку стула: ни дать ни взять пай-мальчик.

Незнакомец, который сидел закинув ногу на ногу, выпрямился: