Глаза Элизы - [6]
Он сделал это нарочно, каждое его движение было ненатуральным — он был очень плохим актером, этот Пюре!
— Солдат! — завопил снова Кроло.
Даже ребенок изобразил бы изумление гораздо убедительнее, чем Пюре.
Он повернул голову, вытянул шею, вытаращил глаза, издал: «О-о!», потом «A-а!», горестно сжал ладонями щеки, воздел руки к небу, прижал их к сердцу, встал на колени, поднялся на ноги и начал все сначала, гримасничая, как паяц, и размахивая руками, как провинциальный актер.
Любой дурак догадался бы, что кривляется Пюре неспроста. Но Кроло-то был дурак уникальный. Гениальный. Чемпион, мастер, ас дурости! Он ничего не заподозрил.
— Форт фозьми! Силы нефестные! Кто это там фисит?
— Я, — жалким голосом ответил Кроло.
Выдвинув вперед правую ногу, Пюре на каждой фразе воздевал руки к небу:
В детстве Пюре вместо слова «сурепка[2]» услышал «свирепка» и решил, что это чудище с мохнатыми ногами и огромной дубиной.
— Помоги мне, Пюре! — закричал Кроло.
— Бегу, лечу, спефу! Начальника спафу!
Каждое слово Пюре сопровождал пируэтом и прыгал, как влюбленный кузнечик. Оказавшись у ног Кроло, Пюре резко остановился.
И вновь душещипательная сцена: Пюре протер моргающие глаза, губы его задрожали, и он произнес, глядя на зажатые ноги майора:
— Нет! — завопил Кроло. — Не трогай! Начинай сверху! Обрежь подтяжки!
Пюре, однако, стоял, наклонившись, и смотрел на ноги Кроло.
Он медленно тянул к ним руки, словно к сокровищу.
— Прекрати, Пюре! Прошу, умоляю!
Пюре дернул тапочки к себе и крутанул ствол пера. Ноги Кроло соскользнули. Сработал эффект катапульты, она выстрелила — и Кроло, а с ним и Ролок, с головокружительной скоростью взмыл ввысь…
Пюре долго смотрел в голубое небо.
Никогда ему еще не было так хорошо.
На протяжении многих лет господина Пюре никто не принимал всерьез, над ним посмеивались. И его эта роль устраивала: она была удобна, так он мог всегда и от всего держаться в стороне. И вот впервые в жизни ему удалось что-то изменить в мире, избавив его от очень вредного существа. Он представил, как удивятся летящему снаряду птицы и насекомые.
— Вот бабочки посмеются! — подумал он.
Пюре с наслаждением надел любимые домашние туфли и удалился.
Караул Южного Яйца пребывал в ожидании.
Арбайенн распорядился, чтобы стражники приготовились встретить хозяина. Четверо стояли навытяжку, выстроившись в ряд.
Пятый же над ними насмехался, вышагивая перед маленьким строем, словно войсковой инспектор.
— Подумать только, как вы его боитесь! Как же он вас запугал. Два часа вы стоите не шевелясь, надеясь прослыть отличниками!
Сам он, прохаживаясь, ел гусеничный сыр с аппетитным ломтем хлеба и время от времени прикладывался к небольшой фляжке.
— Смешно на вас смотреть! Знаете, что я скажу нашему хозяину?
Он остановился и наклонился до земли, выпятив зад. Но тут сквозь расставленные ноги с удивлением увидел, что позади него кто-то стоит. И поняв, кто это, пятый прикусил язык.
— Я тебя слушаю, — сказал хозяин. — Так что же ты мне скажешь?
— Что скажу? Скажу: «Здравствуйте, хозяин!»
Стоя в весьма неудобной позе с полным сыра ртом, пятый говорил не слишком отчетливо.
Хозяин подошел поближе. Держался он очень прямо, но его красивое лицо внушало скорее не симпатию, а опасение. Тяжелый подбородок, узкий недобрый рот сразу заставляли забыть, что он очень молод. Хозяин взял из рук стражника фляжку и вопросительно на него посмотрел.
— Там… во-вода, — объяснил пятый, выпрямившись.
— А не жжется? — спросил хозяин.
Стражник отрицательно покачал головой. И тогда хозяин выплеснул содержимое фляжки ему в глаза. Стражник взвыл от боли: во фляжке была вовсе не вода, а водка. Потом он получил коленом по животу, и его тут же стошнило съеденным сыром и выпитой водкой.
Остальные замерли, затаив дыхание.
Хозяин легко пробежал по мосткам.
Когда он вошел в Яйцо, Элиза не обернулась.
Гость задержался на пороге, привыкая к потемкам и стараясь в них что-нибудь разглядеть.
— Я уезжаю, — наконец сказал он. — Вернусь через несколько недель.
Элиза молчала. Теперь он ясно видел ее затылок и одно плечо.
— Если хочешь, можешь поехать со мной.
Слово «поехать» будто ударило Элизу. Оно изо всех сил толкало ее в объятия этого юноши. Но она не шевельнулась. И юноша продолжал:
— Я уезжаю далеко. Буду в самом низу, на Нижних Ветвях и на Главной Границе.
Неизвестно, видел ли юный хозяин, как кровь прихлынула к щекам Элизы, как она порозовела, словно Яйцо на закате. Нижние Ветви! Он сказал «Нижние Ветви»!
— Скажи «да», и поедешь вместе со мной.
«Да, — подумала Элиза. — ДА! Уехать! Далеко-далеко! Да, я хочу уехать! Хочу увидеть мои Нижние Ветви, маму, заснеженные утра, горячие блинчики, озеро… Хочу жить!»
Элиза не спешила с ответом. Сидела, прикрыв глаза. Она прекрасно понимала, что значит для Блю одно-единственное «да».
Юноша стоял, опустив руки. Они у него совсем еще детские. Кожаные ремни, скрещенные на груди, держат на спине два бумеранга.
