Гладиаторы - [17]

Солдаты смеялись, закрывали головы капюшонами и шлемами, ловили дождь ртами и орали вразнобой полюбившийся уже гимн ненаглядной преторской плеши, омываемой ливнем. Один из троих распятых дезертиров, доживший до этой благодатной минуты, но перед тем бесчувственный, вздрогнул и попытался поднять голову, чтобы направить распухшим языком себе в рот хотя бы каплю-другую влаги. Солдаты на радостях устроили пляску среди луж, потом сняли дезертира с перекладины и лили ему в рот вино до тех пор, пока не обнаружили, что он мертв. Дождь постепенно ослаб, потом прекратился. И тотчас выглянуло солнце.

Претор знал, что противник запасся водой как минимум на три дня, так что ему опять придется выжидать. Выжидать, пока там, в норе, языки снова не станут раздуваться от жажды, пока самые нетерпеливые снова не ринутся вниз по склону, чтобы выпить воды и умереть. Кошмар!

Немолодой низкорослый претор напился допьяна и стал молить позабытых богов своего детства поберечь дождь, не затягивать до бесконечности и не превращать в посмешище победную кампанию, которой он дожидался полтора десятка лет.

Так прошел восьмой день, и девятый, и десятый.

На десятый день старый Вибий коротал время на краю кратера в обществе пастуха Гермия. Негнущаяся нога старика торчала над пропастью, как флагшток.

— Вон там Виа Попилия, — говорил пастух. — Если приглядишься, то увидишь акведук за Капуей, спускающийся с горы Тифата. — Он говорил медленно, трогая языком раздувшиеся за последние дни, начавшие кровоточить десны.

— Ничего не вижу, — отвечал старый Вибий. — Слишком далеко.

Оба умолкли. Искривленный горизонт за их спинами сиял морской голубизной. Пастух вытянул шею, пытаясь разглядеть внизу палатки претора, белеющие в изогнутой лощине.

— Тишина, — сказал он, помолчал, обнажил десны в неуместной ухмылке. — Небось, обедают.

— Рановато для обеда, — возразил старик.

Гермий сам был не рад, что заговорил о еде. Он глупо улыбался. Не хочешь, а заговоришь, словно от болтовни что-то изменится. Как будто мало им болтовни там, на дне кратера, — и так вянут уши! И для того ли они сбежали, залезли на такую высоту, чтобы и здесь препираться? Когда все это кончится? И чем?

— До чего мы дойдем? — спросил Гермий, хотя секунду назад не собирался облекать свои мысли в слова.

— Лучше уж так, — туманно ответил старик.

Ему виднее, подумал пастух, он много жил и много видел, он как старое трухлявое дерево: кажется, стоит отрубить ему руку — и на землю посыплются древоточцы.

Но старик помалкивал. Он жмурился, потому что ему нравилось пропускать солнечный свет сквозь морщинистые веки.

— Думаешь, из этой затеи с веревкой выйдет толк? — спросил пастух.

— Возможно, — ответил старик.

— А я сомневаюсь, — сказал пастух.

Оба помолчали.

— А вот и Эномай, — сказал Гермий. — Рады тебя видеть!

Молодой фракиец присел с ними рядом.

— Как дела? — обратился к нему старик.

Эномай пожал плечами, разглядывая пейзаж. Равнина Кампании тянулась вдаль, насколько хватало глаз. Тучные плодородные земли, нарезанные ножами рек на ломти, сеть дорог, вьющихся во все стороны по изумрудным пастбищам, пропитанные сладкими соками сады. Сам воздух, разлившийся над долиной, нес жизнь.

Но пастуха мучили мысли о смерти.

— Не могу смотреть на лошадей, — простонал он. — Это скелеты, обтянутые шкурой. — И он показал зубы.

— Ты сам похож на лошадь, — добродушно пробурчал старик.

— Пастухи и скотина понимают друг друга, — подхватил Гермий. — К примеру, прошлой ночью я почувствовал в ухе что-то теплое, все равно, что жаркий ветер. Что это, по-вашему, было? Просыпаюсь и вижу: стоит надо мной мул, храпит и лижет мне голову. Хотел спросить, должно быть, почему ему негде попастись.

— Как же ты ему объяснил положение? — поинтересовался Эномай.

— Никак. Отогнал и снова завалился спать. — Он потрогал кончиком языка десны и поморщился. — Нам тоже негде пастись. Почему, хотел бы я знать? Нет ответа.

Старый Вибий молча щурился на солнце. Потом внезапно заговорил:

— А вот у меня есть ответ. Как-то раз я видел на ярмарке акробата — грязного, оборванного, но страсть до чего ловкого. Он мог зажать себе коленями голову и помочиться сверху себе на лицо. Вот и людские законы и порядки такие же.

Пастух озадаченно показал зубы.

— Это как?

Старик не соизволил ответить.

К ним приближался ритор Зосим. Его длинный острый нос еще сильнее заострился, но складки тоги были, как всегда, безупречно аккуратны. Он опустился на камень, подобный большой тощей птице.

— Снова споры, — сообщил он.

Гермий неодобрительно покачал головой, остальные двое никак не прореагировали.

— И снова из-за воды, — продолжил Зосим. — Теперь у фракийцев свой сосуд, у кельтов свой, есть и третий — для всех остальных. Только кельтский сосуд почти пуст, потому что они не умеют сдерживаться. Вот и требуют поделить всю оставшуюся воду на всех.

— Всегда они так, — проворчал пастух, недолюбливавший Каста, Крикса и остальных галлов.

— Спартак не возражает пойти им навстречу, но его же фракийцы резко против.

— Правильно делают, — одобрил пастух.

— Разве можно допустить, чтобы люди умерли от жажды? — спросил Эномай.

— В том-то и дело! — подхватил Зосим. — Закон должен отступать перед необходимостью. Увы, так происходит нечасто.