Гитл и камень Андромеды - [28]

Но не успела Ирис скрыться за дверью, как вбежал растрепанный стажер и стал рыскать глазами по палате, выискивая непорядок. А вскоре пахнуло жаром, как из печи, в которой скворчит мясо и поднимается сдоба. И вошла она. Дальше Кароль помнил плохо. Мара одним махом вправила соседу руку, тот и ойкнуть не успел. Потом повернулась к Каролю, подняла ему веко, заглянула в глаз и деловито запустила жесткую ладошку под печень.

— Лептоспироз, — сказала стажеру, — пошли кровь и мочу в Петах-Тикву к Якову Шамушке.

— Кто это? — удивился стажер.

— Старый микробиолог из Черновиц. Только он во всем этом сраном государстве еще помнит, что такое микробиология.

— А ты откуда про это знаешь? — почтительно справился стажер.

— В Болгарии нас учили медицине, а вас тут учат черт знает чему! Ты, — она ткнула пальцем в сторону Кароля, — жрал уток с Черных озер?

— Гусей, — виновато ответил тот.

— Ну и дурак! — постановила Мара и вышла вон.

У Кароля оказался этот самый лептоспироз. А признание в том, что он ел гусей с Черных озер, расположенных в земле Гошен, что на подступах к Египту, чуть не стоило ему звания, потому что солдатам было строго запрещено охотиться там на диких свиней и диких птиц. А уж офицеру нарушать строгий приказ было и вовсе нельзя. Но звание Каролю все же присвоили. Очень он перед тем отличился. И он, теперь уже подполковник, не держал зла на Мару. Она его спасла тем, что поставила диагноз. И потом вовсе не она, а дурак-стажер рассказал другим врачам про гусей. Но драма была в другом: пока Кароль проваландался с этой гусиной желтухой, Мара исчезла из больницы. И никто не мог сказать, куда она девалась.

Одни говорили, что уехала лечить какие-то жуткие болезни в Южную Америку, другие — что отправилась налаживать прививки в Африке, а третьи утверждали, что она еще раньше вышла замуж за миллиардера и живет в Штатах, а в Израиль приезжала только на время войны. Война кончилась, и Мара уехала назад, а адреса не оставила.

Кароль дошел до самого главврача, но и тот ничего толком ему не рассказал.

— Поверь мне, парень, — пробормотал, — от этого тайфуна нам всем лучше держаться подальше.

И вот, представьте себе, стоит наш подполковник в очереди на посадку в аэропорту Орли, это в Париже, чтобы лететь в Камерун, и вдруг видит: мимо него идет — кто бы вы думали? Да, Мара!

Кароль вышел из очереди и пошел за ней. Выяснил, куда она летит, переплатил, но взял-таки билет на тот же самолет, а самолет летел в Гренландию. Каролю же было все равно, куда лететь — в Гренландию или в Камерун, лишь бы вместе с Марой. Он сел в самолете рядом с ней, отправив какого-то шибздика-француза на свое место. И такой вид был у нашего подполковника, когда он просил французика пересесть, что тот и не подумал спорить, хотя предлагаемое место было в самом хвосте самолета.

А уж пристроившись рядом с Марой, Кароль не отходил от нее до тех пор, пока не оказался вместе с ней в гостиничном номере паршивой гостиницы, которая в Гренландии считается самой хорошей. Но ему было наплевать на недостатки гостиничного сервиса в Гренландии, потому что Мара подарила ему такое счастье, о котором он даже не смел мечтать.

И в День независимости они решили отпраздновать помолвку.

Замуж за Кароля Мара пока не шла, но согласилась пожить вместе, чтобы присмотреться. «Ты пока дерьмо, — объяснила она возлюбленному, — но мне кажется, из тебя еще можно сделать человека». И от этих слов подполковник вознесся на седьмое небо, где и продолжал находиться.

Может быть, по этой причине, а может, по другой он немедленно согласился везти нас в Шаарию на своем серебристом «понтиаке», что должно было убедить моего бывшего мужа в моей, а не его правоте. А что муж — бывший, в этом я не сомневалась. С тех пор как я ушла от него, жизнь стала нормальной. Сумасшедшей, конечно, но нормальной, без вечного страха за завтрашний день и без нытья. Нормальная жизнь, крепкая, как наваристый бульон. Жизнь, в которой я себе и ей, этой жизни, полная хозяйка. И никогда больше не будет иначе.

Если бы все это происходило в Питере, за спиной вился бы шепоток: «Она — дочь своей матери!» Да и вился наверняка! Уж Мишкина мать точно не преминула употребить это восклицание, когда получила от сына письмо с сообщением о моем непорядочном поведении. Ну что ж! Не такая уж плохая у меня мать. Красавица. И умница. Переводит с четырех языков и все еще держится молодцом, хотя ей уже под пятьдесят. Берет себе тех мужиков, какие ее устраивают. И делает то, что хочет. Как покойный отец мне завещал. А я, дура, старалась жить по линеечке, чтобы все как у людей, чтобы ни ниточки за прошвочку не вылезло. Так что — бывший муж, совсем бывший. И никаких шансов на примирение. Кроме того, Женька ему дает фору по всем параметрам.

Приехали мы в Шаарию в седьмом часу вечера. В окнах моей бывшей квартиры — во всех разом — горел свет. Мне бы задуматься: с чего это? Эмигрантская жизнь, она осторожная, экономная. По телефону долго не болтать, свет без нужды не жечь, чтобы перебиться и выжить. А уж в деле экономии на Мишку можно было положиться. Он из дому и не звонил никогда. Привязывал ниточку к телефонному жетону, звонил из телефонной будки, потом свой жетончик назад выуживал. А тут — свет везде! Понять надо было, что не в себе человек!