Гитл и камень Андромеды - [111]

Дом, построенный буквой «бет», — это в плюс, в плюс, в плюс!

Временная работа у Кароля продлилась чуть дольше, чем надо, но вывела на такие подступы к мечте, на которых мне ни за что не удалось бы оказаться, продолжай я колесить по Израилю или по миру. В плюс!

Дед, Паньоль… ну, это вообще недоразумение. Не было у меня любящего деда, и нет у меня любящего деда. Это не повод скакать через заговоренную веревочку и сидеть на яйцах. По нулям.

Остается Шмерль. Тут дело вовсе не в том, что я никак не могу собрать достаточно сведений для каталога, чтобы устроить выставку. Дело в самих картинах. Они меня околдовали. Глядели на меня со всех стен и говорили со мной, словно во сне. Таково было свойство этого Малаха: он видел сны наяву или явь казалась ему сном. Глаза его персонажей были открыты, и даже широко открыты, но то, что отражалось в этих глазах, происходило не наяву. Вот так настигает человека нечто потустороннее, морская тоска, дальний призыв, нечто, не имеющее ни названия, ни формы, ни цвета, ни голоса. Настигнет, схватит и швырнет — то ли ко всем чертям, то ли к ангелам и серафимам.

Я пыталась понять, кто же виноват в этом странном впечатлении от картин моего загадочного художника: он или я. От зрителя порой зависит не меньше, чем от художника: один видит на картине одно, другой — иное. А мне в очертаниях этих лиц, потерявших что-то важное, но обретших гораздо более ценное, мерещилось… Не знаю, что мне мерещилось. Я словно их уже видела, и не могла вспомнить где.

И не только видела, я их когда-то любила, и они любили меня, но где и когда? Во сне? В прежних моих жизнях?

Откуда вообще у меня в голове эта глупость насчет прежних жизней? Не от мамы же, страдающей этой… как ее… жизненной булимией: постится, постится, потом вдруг как накинется на все, что упустила — мужиков, тряпки, музыку и рестораны — и глотает-заглатывает, пока ее не начинает от всего этого тошнить. Какие там прежние жизни! Жизнь у нее одна, и видится она моей маменьке чем-то вроде авоськи, в которую необходимо запихнуть как можно больше дефицитного товара, раз уж его выбросили перед самым носом и в очереди стоять не надо.

Только это и не от Симы-Серафимы, которая не заглатывает что ни попадя, а разбирает любую вещь на кусочки, выискивает косточки и гнильцу, убирает их при помощи вилочки и ножа и, если уж что отправит в рот, будет оно безупречным. И прислушивается к своему организму: не забурлило ли что внутри, не подняло ли температуру тела, не заставило его страдать? И при первых же признаках отравления, пусть даже только кажущегося, бежит ставить себе клизму и промывать желудок. Нет, нет и нет! Ни в какие другие жизни Сима не верит, так что эта странность, да и многие другие мои странности, идут не из дома.

Но уж и не из школы, и не из каляевского двора! Это совсем не те места, в которых пытаются собрать прежние и нынешние жизни в одну цепь, придать каждому событию особый смысл и искать его в вещах, к этому событию видимого отношения не имеющих. Школа и двор были великой школой выживания, но выживания сиюминутного, не рассчитанного ни на какие дополнительные сроки даже в этой жизни. Из книг? Оно конечно. Книги я выбираю по себе, одни откладываю в сторону, от других не могу оторваться. Почему так? Значит, есть во мне предварительное знание, уже сформированный особый интерес. И был — сколько я себя помню. Но чего-то я все-таки не помню. Был один год в моей жизни, который пропал. Исчез, словно его не было.

До моих пяти лет все нормально — фотографии в альбомах и рассказы Симы и мамы. Сима даже игрушки сохранила: сильно потертую лисичку, с которой я спала в обнимку, да так крепко ее обнимала, что рыжий пушок стерся до самого основания, и тяжелый, вовсе не детский ксилофон.

А в семь лет, как было положено педагогической наукой, я пошла в школу. Первого звонка не помню, но фотографии сохранились: мама в цветастом крепдешине, Сима в юбке-солнце и я в бантах на фоне запруженного детьми и взрослыми школьного двора.

На одной фотографии я в синем бархатном платье с огромной куклой в руках. Кто подарил, не помню. Сима считает, что куклу достала она, мама утверждает, что куклу привез из загранки какой-то ее ухажер. А физиономия у меня там несчастная, и волосы коротко острижены. Семейное предание этот год не любит: свинка, стоматит и скарлатина с августа по декабрь почти без передышки.

Но куда девалось время от пяти до шести с половиной? Об этом семейная хроника молчит. Мама темнеет лицом, когда я ее спрашиваю, а Сима тут же начинает суетиться и придумывать себе и мне занятия. А я знаю, что это было самое счастливое время моей жизни. Помню какие-то обрывки слов и мелодий, но во сне ли оно было или наяву, не уверена. И что это было? Как и зачем? И как такое может быть?

В моей сумасшедшей семье все может случиться. Допустим, что я попала в автокатастрофу и полтора года пролежала в больнице в коме. Может такое быть? Нет. Об этом мне бы рассказали. Приучили бы бояться машин, списывали бы на это несчастье частые головные боли, сообщили бы об этом, наконец, Доре Самуиловне, районному невропатологу, которая давала мне освобождения от физкультуры по причине мигреней. Но как могут целых полтора года выпасть из памяти, из фотоальбомов, из семейной хроники, как?!