Гимн торжествующей Любви - [20]

Много споров у нас с Скомпским было из-за русских песен. Он сам прекрасно говорил по-русски, но считал, что все русские песни нужно исполнять с надрывом, по-цыгански. Никакие попытки убедить его, что это ни к чему, что в СССР так не поют, я достаточно много слышала русских песен в детстве, не помогали.

– Вот именно, это было в детстве, и слушала ты. Зрителям наплевать на то, что слышала в детстве Анна Герман. Пой так, как они ждут!

Но я не пела, решив не исполнять с цыганским надрывом русские песни, даже если меня в результате выгонят. Спасло только то, что эти песни зрители, в отличие от польских шлягеров, не знали и воспринимали так, как я исполняла. Получалось лирично и без ненужного трагизма. Скомпский ворчал, что я упрямая девчонка, но поделать ничего не мог.

Мое несогласие со Скомпским имело еще одно основание. К тому времени мы с мамой через Красный Крест нашли ее родственников в Казахстане – маминого брата по отцу, который после смерти дедушки воспитывался у своего дедушки. Мама рискнула к ним съездить.

Это было очень волнительно. К сожалению, бабушка не могла поехать из-за болезни, хотя, думаю, и не очень стремилась, ведь со своим пасынком в СССР она не общалась.

Тема СССР и всего русского всколыхнулась заново, из-за маминой поездки дома только и разговоров было, что обо всем русском, и песни, конечно, звучали тоже русские.

Мама вернулась домой с раздвоенными чувствами. С одной стороны, она была рада встрече с родными, тому, что в СССР можно больше не бояться попасть в лагерь из-за того, что родственники за границей, с другой – была озадачена.

– У них квартира, а у нас? Я даже не могу пригласить их к себе в гости.

Это так, мы жили в съемной клетушке, оплата которой все равно съедала значительную часть небогатого бюджета. Получить квартиру от государства возможно только в далеком будущем. В разрушенной войной Польше жилье хотя и строилось быстрыми темпами, но его катастрофически не хватало даже многодетным семьям. Можно было бы купить кооперативную, но таких денег в нашей семье не бывало никогда.

Я понимала, чего не договаривала мама: если бы я работала геологом, возможно, могла бы получить где-то квартиру ведомства, а на ее учительскую зарплату и мою певческую квартиру не купишь.

Кажется, с этого дня квартирный вопрос стал постоянной темой обсуждения.

Я обещала, что буду работать в три раза больше, чтобы заработать на квартиру. Как это сделать, не задумывалась, но точно знала, что буду стараться. А что мне еще оставалось?

Но я зря полагала, что судьба определена. Петь в сельских Домах культуры вовсе не значит получить право называться певицей. Пока я была самодеятельной актрисой, «пристроившейся» к профессионалам. И эти профессионалы вовсе не всегда бывали довольны таким соседством. Следовало получить официальное признание своих способностей и право называться певицей.

Нет, для этого необязательно учиться профессионально, достаточно сдать экзамен строгой комиссии, которая прослушает, спросит что-нибудь, что придет в голову, и решит, годна ли. Такой экзамен столь же обязателен, сколь похож на лотерею.

Комиссия устала, ее членам все равно, будет ли какая-то Анна Герман официально считаться певицей или так и останется самодеятельной. Какая разница, если она поет в клубах и непонятно что? Никогда не умела петь перед равнодушными людьми (нет, члены комиссии вовсе не были равнодушными вообще, им просто скучно слушать именно меня), а скорее всего просто была не готова, пела плохо, скучно. Результат не заставил себя ждать – я не сдала экзамен. И вопрос об американском писателе Артуре Миллере, на который я не смогла ответить, здесь ни при чем. Если бы комиссию поразило мое исполнение песни, и вопрос задавать бы не стали.

На сей раз никакой «рыбы в зубах», вынырнуть-то вынырнула, но вся в тине. Если честно, то заслуженно.

Возвращаясь из Варшавы во Вроцлав, я размышляла, справедливо ли обошлась со мной судьба, и решила, что да. Я возомнила себя всемогущей, решила, что если у меня поставленный от природы голос и абсолютный слух, то заниматься вовсе не обязательно. Публике в крошечных клубах либо бывало все равно, лишь бы пели и танцевали, либо, если аплодировали мало, я списывала все на непонятливость этой самой публики.

Но здесь я пела перед профессионалами, пусть и не вполне объективными, но которым не все равно, как именно я пою. И профессионалам со мной было скучно.

Несданный экзамен мало что решал в моей судьбе, но я представляла, что скажут мама и бабушка («Может, ты вернешься к своей настоящей профессии?»), что скажет Скомпский («Я тебе говорил, как надо петь, но ты упрямица. Вот и поплатилась»), Янечка («Анечка, они ничего не смыслят в музыке и пении!»). Но дело даже не в отзывах или поддержке, а в том, что меня поставили на место, вернее, я сама поставила себя своим равнодушным выступлением.

Это был момент истины. Позже я думала (когда лежала без движения многие недели, у меня было время размышлять), что было бы, не реши Янечка силой показать меня Вроцлавской дирекции эстрады? Я стала бы неплохим геологом, сделала много полезной работы, пела бы у костра и по праздникам дома. Потеряла бы что-то эстрада? Возможно, но совсем немного. Потеряла я? Да, потеряла бы самое себя.