Гимн лиро-эпический на прогнание французов из отечества - [3]

О, какая горесть грудь мою пронзила, Как узнал я древню русскую столицу, Что главу над всеми царствами взносила И, простря со скиптром мощную десницу, Жребий стран решала сильных, отдаленных! Как ее узнал я предо мной лежащу, На громаде пепла, среди сел возжженных, Горесть ту несносну, сердце мне разящу, Смертному неможно выразить словами! Бледен, бездыханен я упал на землю. Слезы полилися быстрыми ручьями; В исступленье руки к небесам подъемлю И, собрав остаток истощенной силы, "Боже всемогущий!-возопил я гласно, Ах, почто несшел я в мрак сырой могилы Прежде сей минуты гибельной, злосчастной! Где твоя пощада, боже милосердый? Где уставы правды, где любви залоги? Как возмог ты град сей, в чистой вере твердый, Осудить жестоко жребий несть столь строгий?"

Едва в неистовстве упрек, Хулу на промысл я изрек, Гора под мною потряслася. Гром грянул, молний луч сверкнул, Завыла буря, пыль взвилася, Внутри холмов раздался гул, Подвигнулись корнями рощи, Разверзлась хлябь передо мной, И се из недр земли сырой Поднялся призрак бледный, тощий. Покрыв высоки рамена, Первосвященническа риза, Богато преиспещрена От верха бисером до низа, В алмазах, в яхонтах горя, На нем блистала, как заря, Чело покрыто митрой было, Брада струилася до чресл. Потупя долу взор унылый, На пастырский склоняся жезл, Стоял сей призрак сановитый. Печалью вид его покрытый, На коем слезный ток блистал, Глубокое души страданье, Упреки и негодованье, Смешенны с кротостью, казал. Виденьем грозным пораженный, Едва я очи мог сомкнуть, Как мертвы, цепенели члены, Трепещуща хладнела грудь, Дыханье слабо в ней спирая, Лежал я страхом одержим. Вдруг призрак, жезл ко мне склоняя, Вещал так гласом гробовым: "Предерзкий! Как ты смел хулу изречь на бога?

Карающая нас его десница строга Правдивые весы над миром держит сим И гневом не тягчит безвинно нас своим. Ты слезны токи льешь над падшей сей столицей; И я скорблю с тобой, увы! скорблю сторицей.

В другий я вижу раз столь строгий суд над ней: Два века к вечности уж протекли с тех дней, Как в пепле зрел ее сарматами попранну; И, чтоб уврачевать толь смертоносну рану, Из бездны зол и бедств отечество известь, На жертву не жалел и жизни я принесть. Исполнил долг любви. Но и тогда, как ныне, Не столь о гибельной жалел ее судьбине, Как горько сетовал и слезы лил о том, Что праведным она наказана судом. Дерзай; пред правдой дай ответ о современных: Падение они сих алтарей священных Оплакивают все и горестно скорбят, Что оскверненными, пустыми днесь их зрят; Но часто ли они их сами посещали? Не в сходбища ль кощунств дом божий превращали, Соблазн беседою, неверием скверня? Служители его, обету изменя, Не о спасенье душ, о мзде своей радели, Порока в знатности изобличать не смели И превратили, дав собой тому пример, В злоподражание терпенье чуждых вер; Молитва, праздник, пост-теперь уж все химеры, И, с внешности начав, зерно иссякло веры, Начто ж безверному священны алтари? Правдивый судия рек пламеню: "Пожри!" И пламень их пожрал,- и, днесь дымяся, храмы Зловерию курят зловонны фимиамы. Но обратим наш взор.-Тут пал чертог суда: Оплачь его,- но в нем весы держала мзда; Неправдою закон гнетился подавленный. Как бледны жесткие повапленные стены, Так челы зрелися бессовестных судей. Там истина вопи, невинность слезы лей; Не слышат и не зрят: заткнуты златом уши; Взор ослеплен сребром. Растленны лихвой души Не могут истины вещанию внимать. Там злу судья - злодей; возмездник татю - тать, Крепило приговор ехидно ябед жало, И пламя мстительно вертеп неправд пожрало. Над падшими ли здесь чертогами скорбишь? Иль гнезд тлетворныя в них роскоши не зришь? В убогих хижинах похитя хлеб насущный, Питала там она сластями жертвы тучны. Вседневны пиршества, веселий хоровод Сзывали к окнам их толпящийся народ, В мраз лютый холодом и голодом томимый И с наглостью от сих позорищ прочь гонимый. Когда, на лоне нег лежа, Сарданапал В преизобилии богатства утопал И, сладострастия испивши чашу полну, На легкий пух склонясь, облекшись в мягку волну, Под звуком нежных арф вкушал спокойный сон, О старце, о вдове заботился ли он? Хоть пенязь отдал ли, хоть лепту он едину, Чтоб в скорби облегчить их строгую судьбину? Призрел ли нищего? От трапезы крохой Он поделился ли с голодной сиротой? Нет,- в недоступном сем для бедного чертоге Не помнил он об них и позабыл о боге, Который с тем ему вручил талант сребром, Чтобы, деля его, умножил мзду-добром. Но он на роскошь лишь менял дары богаты, И, в пепле падшие, их погребли палаты. Зри в слабых сих чертах развратные сердца, И справедливый чти над ними суд творца. Но в граде ль сем одном развраты коренились? Нет, нет; во все концы России расселились; И от источника пролившееся зло Ручьями быстрыми повсюду потекло: Как в сердце остроты недужные скопленны Влияньем пагубным все заражают члены. Повсюду и порок и слабости равны; И души и умы равно отравлены. Заботы, доблести и предков строги нравы: Алканье истинной отечественной славы, Похвальны образцы наследственных доброт В презрение, в посмех уж ставит поздний род. Мудрейший меж царей, потомок Филарета, Сей вырод из умов и удивленье света, Невинно ввел меж вас толь пагубный разврат; Целебный сок по нем преобратился в яд: Российски просветить умы желая темны, Переселял он к вам науки чужеземны, Но слепо чтившие пути бессмертных дел, Презрев разборчивость благоискусных пчел, Широкие врата новизнам отворили И чуждой роскошью все царство отравили. Вельможи по ее злопагубным следам, Смесясь с языками, навыкли их делам И, язвой заразя тлетворною столицу, Как мулы, впряглися под чужду колесницу, На выи вздев свои прельщающий ярем, За то карает бог Москву чужим бичом. Но ободрись: господь сей казнью укротился И в гневе не в конец на вас ожесточился. Восстань и отложи тебя объявший страх, Мой сын! Судьбу врагов читай на небесах". Тогда, подняв меня он сильною рукою, На ноги трепетны поставил пред собою. Едва смущенный взор я к облакам возвел, Внезапу дивное явление узрел: