Гимн Лейбовицу - [2]

Паломник поглощал хлеб и сыр не торопясь, а послушник, по мере того как слабела его тревога, становился все беспокойнее. Правила не разрешали ему заговорить по своей воле со стариком во время Великого поста, но если он бы вышел из укрытия за грудой камней, то паломник непременно бы увидел или услышал его. А покидать окрестности своего уединенного жилища Фрэнсису также воспрещалось.

По-прежнему неуверенно брат Фрэнсис громко откашлялся и встал во весь рост.

Хлеб и сыр отлетели в сторону. Паломник схватил посох и вскочил.

– Ах, вот ты как! Подкрадываться вздумал!

Он угрожающе замахнулся посохом на фигуру в капюшоне, которая появилась из-за груды камней. Брат Фрэнсис заметил, что толстый конец посоха заканчивается шипом. Послушник вежливо поклонился – трижды, – но паломник не обратил внимания на столь учтивые манеры.

– Не подходи! Держись от меня подальше, урод. У меня ничего нет – разве что сыр. Его можешь взять. Но если тебе нужно мясо, то знай – у меня одни хрящи, и за них я буду драться. А теперь назад! Назад!

– Подожди… – Послушник умолк. Благие дела и даже обычная вежливость были важнее обета молчания в Великий пост – если того требовали обстоятельства, – но мысль о том, что он по своей собственной воле заговорит, заставляла его слегка нервничать.

– Я не урод, добрый простак, – продолжил брат Фрэнсис, использовав вежливую форму обращения. Он откинул капюшон, чтобы показать тонзуру монаха, и поднял вверх руку с четками. – Ты знаешь, что это?

Несколько секунд старик, словно кошка, оставался готовым к бою, одновременно разглядывая молодое, сожженное солнцем лицо послушника. Ошибка паломника была легко объяснима. Жуткого вида существа, бродившие по краю пустыни, часто носили капюшоны, маски или просторную одежду, чтобы скрыть свое уродство. Среди них были и такие, у которых уродство поразило не только тело, – те, кто считал путников надежным источником мяса.

Окинув взглядом послушника, паломник выпрямился.

– А, так ты один из этих. А там – аббатство Лейбовица? – спросил он, указывая на юг, туда, где вдали сгрудились здания.

Брат Фрэнсис вежливо поклонился и кивнул.

– А ты что делаешь здесь, среди развалин?

Послушник подобрал камень, похожий на мел. Хотя вряд ли путник знает грамоту, брат Фрэнсис все же решил рискнуть. Так как у простонародных диалектов не было не то что норм правописания, но даже алфавита, он написал на большом плоском камне «Покаяние, Одиночество и Молчание» на латыни, а ниже – то же самое на древнем английском. Несмотря на сильное неосознанное желание пообщаться с кем-нибудь, послушник надеялся, что старик поймет его и уйдет, чтобы не прерывать бдений во время Великого поста.

Паломник криво усмехнулся, увидев надпись:

– Хм-м-м!.. Значит, вы все еще пишете задом наперед. – Если старик и понял смысл написанного, то не снизошел до того, чтобы это признать. Он отложил в сторону посох, снова сел на камень, поднял хлеб и сыр и принялся очищать их от песка. Брат Фрэнсис облизнулся и отвел глаза – с Пепельной среды он не ел ничего, кроме плодов кактусов и пригоршни сухой кукурузы: правила поста и воздержания для послушников отличались строгостью.

Заметив его дискомфорт, паломник разломил хлеб и сыр, после чего предложил часть брату Фрэнсису.

Запасы воды у брата Фрэнсиса были очень скромные, и поэтому он страдал от обезвоживания – но, несмотря на это, его рот мгновенно наполнился слюной. Послушник не мог отвести взгляд от руки, протягивавшей ему пищу. Вселенная схлопнулась; в ее геометрическом центре теперь парили посыпанный песком ломоть темного хлеба и кусок бледного сыра. Некий демон приказал мышцам левой ноги шагнуть вперед. Затем демон вселился в правую ногу, чтобы поставить ее перед левой, и каким-то образом заставил его правую грудную мышцу и правый бицепс сократиться, чтобы рука коснулась кисти паломника. Пальцы ощупали пищу – кажется, они даже почувствовали ее вкус. Измученное голодом тело невольно содрогнулось. Брат Фрэнсис закрыл глаза и увидел господина аббата: тот смотрел на него с яростью и потрясал кнутом. Когда послушник пытался представить себе Святую Троицу, то Бог Отец постоянно принимал облик аббата – который, как казалось Фрэнсису, всегда был рассержен. Позади аббата горел костер; и из пламени умирающий великомученик Лейбовиц смотрел на своего постящегося протеже, застигнутого на попытке взять сыр.

Послушник снова содрогнулся.

– Apage Satanas![2] – зашипел он, отскочив назад и уронив пищу. Затем выхватил из рукава крошечный флакон со святой водой и окропил ею старика, который в помутившемся от жары сознании послушника на миг предстал в образе дьявола.

Неожиданное нападение на Силы Тьмы и Искушения не привело к сверхъестественным результатам, а вот обычные результаты появились ex opere operato. Паломник-Вельзевул не превратился в облако серного дыма, зато, издав булькающий звук, побагровел и бросился на Фрэнсиса с леденящим кровь воплем. Путаясь в своем одеянии, послушник бежал, уворачиваясь от ударов посоха, увенчанного шипом; отверстия в его теле не появились только потому, что паломник забыл надеть сандалии, и его рывок перешел в череду прыжков. Казалось, внезапно он ощутил, что под его босыми ногами находятся раскаленные камни. Старик остановился, о чем-то задумавшись. Когда брат Фрэнсис оглянулся, у него сложилось четкое ощущение, что обратно к прохладному камню паломник возвращается, прыгая на кончике большого пальца одной ноги.