Гигиена убийцы - [20]

— Должен ли я понимать, что вы опровергаете мое объяснение?

— По-моему, ваше объяснение само себя опровергает. Путать причину и следствие — это конек журналистов, но вы, право, всех перещеголяли. Так все поставили с ног на голову — с ума сойти! Вы говорите, что я ненавижу женщин, потому что ни одна не захотела иметь со мной дело, когда это я не захотел иметь дело ни с одной, по той простой причине, что я их ненавижу. Двойной перевертыш — браво, у вас талант!

— Вы хотите убедить меня, что ненавидите их априори, без причины? Этого не может быть.

— Назовите мне что-нибудь из еды, что вы не любите.

— Вообще-то ската, но…

— Чем же вас обидел бедный скат?

— Скат меня ничем не обидел, он просто невкусный.

— Ну вот, наконец-то мы друг друга поняли. Женщины меня тоже ничем не обидели, просто я их терпеть не могу.

— Все же, господин Тах, это нельзя сравнивать. Что бы вы сказали, вздумай я сравнить вас с телячьим языком?

— Я был бы польщен: это объедение.

— А если серьезно?

— Я всегда серьезен. И это весьма прискорбно для вас, молодой человек, потому что, не будь я так серьезен, может быть, и не заметил бы, что наша беседа не в меру затянулась и что вы не заслуживаете такой щедрости с моей стороны.

— Почему же я ее не заслуживаю?

— Вы неблагодарная скотина и к тому же кривите душой.

— Я кривлю душой? Я? А вы сами?

— Наглец! Я всегда знал, что моя честность меня погубит. Мало того, что ее не замечают, так еще и выворачивают наизнанку — конечно, вы же в этом деле корифей, — и приписывают мне криводушие. К чему были все мои жертвы? Порой я думаю, если бы можно было начать жизнь сызнова, я поставил бы на карту криводушия, чтобы пожить наконец в комфорте и почете. Но вот смотрю я на вас и думаю: до чего же противно, и радуюсь, что не стал таким, как вы, хоть этим и обрек себя на одиночество. Лучше быть одному, чем купаться с вами в грязи. Жизнь у меня поганая, но я не променял бы ее на вашу. А теперь ступайте: я закончил тираду, проявите же чувство мизансцены, сумейте уйти вовремя.

В кафе напротив после рассказа журналиста споры вспыхнули с новой силой.

— Позволяет ли нам профессиональная этика продолжать интервью в сложившейся ситуации?

— Надо быть лицемерами, чтобы говорить об этике в нашей профессии, сказал бы Тах.

— Сказал бы, как пить дать, но он все-таки не папа римский. Он поливает нас грязью, а мы утирайся?

— Беда в том, что он где-то прав.

— Ну вот, готово дело, и вы купились на его фокусы. Нет, мне очень жаль, но я потерял к нему уважение. Для него нет ничего святого.

— Правильно он говорил: неблагодарная ты скотина. Он дал тебе в руки такую конфетку, а ты вместо «спасибо» его, видите ли, презираешь.

— Нет, ты что, не слышал, каких гадостей он мне наговорил?

— Слышал, а как же. В принципе можно понять, почему ты бесишься.

— Скорей бы подошла твоя очередь. Вот тогда посмеемся.

— Это точно, скорей бы подошла моя очередь.

— А как он отзывается о женщинах, вы слышали?

— Вообще-то доля правды в его словах есть.

— Как вам не стыдно? Слава богу, среди нас нет ни одной женщины. Кстати, кто идет завтра?

— Темная лошадка. Даже не зашел сюда познакомиться.

— А на кого он работает?

— Никто не знает.

— Не забудь, что Гравелен просит у всех копии записей. Надо его уважить.

— Святой человек. Сколько лет он работает у Таха? Наверно, и ему иной раз круто приходится.

— Да, но работать у гения — это, должно быть, нечто.

— Как же, на гения все спишется!

— А зачем, собственно, Гравелену слушать записи?

— Хочет лучше узнать своего мучителя. Я его понимаю.

— Интересно, как ему удается выносить пузана?

— Не смей так называть Таха! Ты забыл, кто он такой?

— Для меня Таха больше не существует. Отныне он пузан, и только. Встречаться с писателями — последнее дело.

* * *

— Кто вы? Какого черта вы здесь делаете?

— Сегодня восемнадцатое января, господин Тах, мне было назначено на этот день.

— Разве ваши коллеги не сказали вам, что…

— Я не встречалась с этими людьми, я не имею с ними ничего общего.

— Это говорит в вашу пользу. Но вас должны были предупредить.

— Ваш секретарь, господин Гравелен, дал мне вчера прослушать записи. Так что я в курсе.

— Вы знаете мое мнение о вас и все же пришли?

— Да.

— Что ж, браво. Это смелый шаг. А теперь уходите.

— Нет.

— Ваш подвиг совершен. Чего вы еще хотите? Чтобы я выдал вам письменное свидетельство?

— Нет, господин Тах, я хочу с вами поговорить.

— Послушайте, это очень смешно, но моему терпению есть предел. Пошутили и хватит, убирайтесь вон.

— Ни за что. Я получила разрешение на встречу с вами от господина Гравелена и имею те же права, что и другие журналисты. Я никуда не уйду.

— Гравелен — предатель. Я же велел ему посылать подальше женские журналы.

— Я работаю не в женском журнале.

— Как? В мужские издания теперь принимают бабьё?

— Это давно не новость, господин Тах.

— Черт побери! Что же дальше будет — сегодня бабы, а завтра? Того и гляди, начнут принимать на работу негров, арабов, иракцев!

— И это я слышу от лауреата Нобелевской премии?

— По литературе, а не Нобелевской премии мира, слава богу.

— Действительно, слава богу.

— Мадам изволит острить?

— Мадемуазель.

— Мадемуазель? Ничего удивительного, с виду-то вы неказисты. И вдобавок назойливы! Понятно, что на вас никто не женился.