Гигиена убийцы - [2]

Известие о скорой кончине пришло 10 января. 14-го первый журналист, допущенный к писателю, вошел в святая святых. В квартире было темно, и он не сразу различил массивную фигуру в инвалидном кресле посреди гостиной. Замогильный старческий голос произнес невыразительное «добрый день», более никак его не подбодрив, отчего бедняга совсем скукожился.

— Я счастлив познакомиться с вами, господин Тах. Это большая честь для меня.

Диктофон был включен и готов фиксировать каждое слово старика, но тот молчал.

— Прошу прощения, господин Тах, вы не позволите зажечь свет? Я не вижу вашего лица.

— Сейчас десять часов утра, прошу прощения, но я никогда не зажигаю свет в это время. Ничего, скоро ваши глаза привыкнут к потемкам и вы меня увидите. Так что порадуйтесь отсрочке и довольствуйтесь пока моим голосом — это лучшее во мне.

— У вас действительно очень красивый голос.

— Да.

Повисла тягостная для гостя пауза, и он черкнул в своем блокноте: «Злобное молчание Т. По возможности избегать».

— Господин Тах, весь мир восхищен вашим решительным отказом лечь в больницу, невзирая на предписания врачей. Естественным будет первый вопрос: как вы себя чувствуете?

— Я себя чувствую как чувствую себя двадцать лет.

— То есть?

— Никак.

— Что-что?

— Я себя не чувствую.

— Да, я понимаю.

— Рад за вас.

Ни тени иронии не прозвучало в безупречно ровном голосе больного. Журналист хихикнул, слегка натужно, и продолжал:

— Господин Тах, с таким человеком, как вы, не хочется прибегать к иносказаниям, принятым в нашей профессии. Я позволю себе спросить напрямик, о чем думает и что чувствует великий писатель, знающий, что дни его сочтены?

Пауза. Вздох.

— Не знаю.

— Не знаете?

— Если бы я знал, о чем думаю, то, наверно, не стал бы писателем.

— Вы хотите сказать, что для того и пишете, чтобы узнать, о чем вы думаете?

— Возможно. Мне трудно что-либо утверждать, я так давно ничего не писал.

— Как это? Ведь ваш последний роман вышел меньше двух лет назад…

— Из стола, милостивый государь, из стола. У меня в столе такие залежи, что еще лет десять после моей смерти можно будет издавать по роману в год.

— Потрясающе! Когда же вы бросили писать?

— В пятьдесят девять лет.

— Значит, все ваши романы, вышедшие в последние двадцать четыре года, были из стола?

— С арифметикой у вас все в порядке.

— А в каком возрасте вы начали писать?

— Трудно сказать: я начинал и бросал не один раз. В первый раз — в шесть лет, тогда я писал трагедии.

— Трагедии, в шесть лет?

— Да, в стихах. Молодость, глупость. В семь лет я бросил. В девять случился рецидив, вылившийся в несколько элегий, тоже в стихах. Прозу я тогда презирал.

— Удивительно слышать такое от одного из величайших прозаиков нашей эпохи.

— В одиннадцать лет я снова бросил и не написал больше ни строчки до восемнадцати.

Журналист записал в блокноте: «Т. ничего не имеет против комплиментов».

— А в восемнадцать?

— В восемнадцать вернулся к этому занятию. Поначалу я писал мало, затем все больше и больше. К двадцати трем годам я нашел оптимальный ритм, в котором и работал далее тридцать шесть лет.

— Что вы подразумеваете под «оптимальным ритмом»?

— Это стало моим единственным занятием. С перерывами на еду, курение и сон я только писал и ничего больше.

— Неужели вы не выходили из дома?

— Только когда это было необходимо.

— Никто, в сущности, до сих пор не знает, что вы делали во время войны.

— Я тоже.

— И вы хотите, чтобы я вам поверил?

— Это правда. С двадцати трех лет до пятидесяти девяти все мои дни были похожи один на другой. Эти тридцать шесть лет запомнились мне как один длинный день, время для меня практически остановилось: я вставал и садился писать, закончив писать, ложился.

— Но все-таки вы вместе со всей страной пережили войну. Как, например, вы тогда доставали еду?

Журналист знал, что это жизненно важная для толстяка тема.

— Да, я припоминаю, что скверно питался в те годы.

— Вот видите!

— Я не очень от этого страдал. В ту пору я был прожорлив, но еще не стал гурманом. А запасы сигар у меня были огромные.

— Когда же вы стали гурманом?

— Когда бросил писать. До этого у меня не было времени.

— А почему вы бросили писать?

— В день, когда мне исполнилось пятьдесят девять, я понял: все.

— Как вы это поняли?

— Не знаю. Что-то произошло в организме, вроде менопаузы. Я оставил неоконченный роман. Это прекрасно: в писательской карьере необходим хотя бы один неоконченный роман, для надежности, знаете ли. Иначе будете зачислены в третьеразрядные беллетристы.

— То есть тридцать шесть лет — ни дня без строчки, и вдруг как отрезали в одночасье?

— Именно.

— Что же вы делали следующие двадцать четыре года?

— Я уже говорил вам: я стал гурманом.

— Это занятие?

— Я бы сказал, скорее образ жизни.

— Но чем-то еще вы занимались?

— Это требует времени, к вашему сведению. Так что больше почти ничем. Перечитывал классику. Ах да, чуть не забыл, я купил телевизор.

— Как, вы смотрите телевизор? Неужели?

— Рекламу, только рекламу, просто обожаю.

— И больше ничего?

— Нет, за исключением рекламы, я телевидение не люблю.

— Поразительно! Значит, двадцать четыре года вы только ели и смотрели телевизор?

— Нет, еще курил и спал. И читал немного.