Гигиена убийцы - [3]

— Однако все эти годы ваше имя оставалось на слуху.

— Это целиком и полностью заслуга моего секретаря, милейшего Эрнеста Гравелена. Это он опорожняет мой стол, встречается с издателями, творит легенду и главное — служит рупором светилам медицины в надежде посадить меня на диету.

— Напрасный труд.

— К счастью. Было бы слишком глупо подвергать себя лишениям и умереть от рака, причина которого отнюдь не в питании.

— В чем же его причина?

— Это пока загадка, но не в питании точно. Эльзевиверплац (толстяк выговаривал эту фамилию со смаком) считает, что это некий генетический сбой, запрограммированный в организме еще до рождения. Так что я был прав, не ограничивая себя в еде.

— Стало быть, вы от рождения были обречены?

— Вот именно, как настоящий трагический герой. И пусть мне не говорят после этого, что человек — хозяин своей судьбы.

— Вы, однако, получили изрядную отсрочку — восемьдесят три года.

— Отсрочку — это верно сказано.

— Не станете же вы отрицать, что все эти восемьдесят три года вы были хозяином своей судьбы? Вы могли бы, например, не писать…

— Вы, часом, не хотите ли сказать, что я зря писал?

— Что вы, я не это имел в виду.

— А-а. Жаль, а то я было зауважал вас.

— Но вы ведь не жалеете, что писали?

— Жалею? Я не способен ни о чем жалеть. Хотите конфетку?

— Нет, спасибо.

Писатель сунул в рот карамельку и с хрустом разгрыз.

— Господин Тах, вы боитесь смерти?

— Нисколько. Не думаю, чтобы смерть что-то сильно изменила. Чего я боюсь, так это боли. Но на этот случай я раздобыл достаточно морфия и научился сам себе делать уколы. Так что бояться мне нечего.

— Вы верите в жизнь после смерти?

— Нет.

— Значит, вы считаете, что после смерти ничего нет?

— До — тоже.

— Какой ужасный ответ.

— Это не ответ.

— Я понимаю.

— Рад за вас.

— То есть я хотел сказать, что… — (журналист ломал голову, что же он хотел сказать, притворяясь, будто подбирает слова) — …что писатель — это тот, кто задает вопросы, а не отвечает на них.

Гробовое молчание.

— То есть я не совсем так выразился…

— Правда? Жаль. А я было подумал, как хорошо сказано.

— Не возражаете, если мы поговорим теперь о вашем творчестве?

— Вам так этого хочется? Ну давайте.

— Вы не любите о нем говорить, верно?

— От вас ничего не утаишь.

— Такая скромность присуща всем великим писателям, когда речь заходит об их произведениях.

— Скромность? Полноте, это вы, наверно, не обо мне.

— Вам, кажется, доставляет удовольствие чернить себя. Почему вы не хотите признать, что скромны?

— Потому что это не так.

— Почему же тогда вам неприятен разговор о ваших романах?

— Потому что говорить о романе вообще бессмысленно.

— Но ведь это так увлекательно — слушать, как писатель рассуждает о своем творении, узнавать, как, ради чего и вопреки чему он пишет.

— Если писатель ухитряется говорить увлекательно на эту тему, — одно из двух: или он повторяет вслух то, что написал в книге, тогда это просто попугай; или растолковывает интересные вещи, которых в книге не сказал, тогда эта книга гроша ломаного не стоит, потому что она не самодостаточна.

— Однако многим великим писателям удавалось, говоря о своих книгах, благополучно миновать оба эти рифа.

— Вы сами себе противоречите: две минуты назад вы уверяли меня, что всем великим писателям присуща скромность, когда речь заходит об их произведениях.

— Но можно же говорить о книге, не раскрывая ее тайны.

— Да ну? Вы пробовали?

— Нет, но я-то ведь не писатель.

— Вот и не порите чепухи.

— Знаете, мне случалось брать интервью у писателей, вы не первый.

— Вы часом не ставите ли меня на одну доску с графоманами, о которых обычно пишете?

— Это не графоманы!

— Если им удается, рассуждая о своем творчестве, сочетать увлекательность со скромностью, то они, вне всякого сомнения, графоманы. Как, я вас спрашиваю, может писатель быть скромным? Это же самое нескромное ремесло на свете: стиль, идеи, интрига, всевозможные изыски служат писателям только лишь для того, чтобы говорить о самих себе — и вдобавок словами. Художники и музыканты тоже говорят о себе — но языком куда более утонченным, чем наш. Нет, милостивый государь, писатели — величайшие бесстыдники; иначе они были бы бухгалтерами, машинистами, телефонными операторами, в общем, респектабельными людьми.

— Ладно, согласен. Тогда объясните, почему же вы так скромны.

— Что вы несете?

— Да-да. Вот уже шестьдесят лет вы живете писательским трудом, а это — ваше первое интервью. Ваше имя никогда не появляется в газетах, вы не бываете ни в каких литературных обществах, да и в нелитературных тоже, если уж говорить всю правду, выходите из квартиры только в магазин. Даже друзей у вас нет. Если это не скромность, то что же?

— Ваши глаза уже привыкли к потемкам? Теперь вы различаете мое лицо?

— Да, смутно.

— Тем лучше для вас. К вашему сведению, сударь, будь я хорош собой, не жил бы затворником. Скажу вам больше, будь я писаным красавцем, не стал бы писателем. Я был бы авантюристом, работорговцем, барменом или охотником за придаными.

— То есть вы усматриваете прямую связь между вашей внешностью и призванием?

— Это не призвание. Это пришло, когда я осознал свое уродство.

— А когда вы его осознали?