«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул - [8]

.

Процитировав в своих мемуарах те места из статей 1830-х годов, в которых он сравнивал состояние современного общества с «трупом, разлагающимся в могиле» («du cadavre s’éparpillent dans le tombeau») и предвещал гибель «старому миру», Шаль жалуется, что в 1830-е годы его пророчества и диагнозы не слушали – или даже потешались над ними[48]. В России же Шаля и его немногочисленных единомышленников услышали и отнеслись к ним более чем серьезно. Вероятно, именно цветистые, насыщенные риторическими фигурами высказывания о гибели западной культуры Гюго, Шатобриана, Шаля и некоторых других авторов и послужили Лермонтову, наряду с «Мечтой» Хомякова, источником для второй части «Умирающего гладиатора». Во всяком случае, все антропоморфные образы и метафоры, с помощью которых он изображает и оценивает прошлое и настоящее «европейского мира», – исполненная сил юность, впоследствии забытая; язва просвещения и гордая роскошь; борьба сомнений и страстей; мучения, утрата веры и надежд, последние страдания; бесславная голова, склоняющаяся к могиле, – имеют, как видно из приведенных выше примеров, прямые параллели у тех французских романтиков, которые – с тех или иных позиций – отвергли оптимистическую доктрину исторического прогресса и предрекли западной цивилизации скорую и бесславную кончину.

О том, что вторая часть «Умирающего гладиатора» была написана Лермонтовым под влиянием современной французской публицистики, свидетельствует концовка стихотворения, где речь идет об увлечении западного общества «песнями старины» и «волшебными преданьями» рыцарских времен – иными словами, той ветвью современной романтической литературы, которая обращается к древности и Средневековью, с одной стороны, как к предмету изображения (скажем, романы Вальтера Скотта или «Собор Парижской Богоматери» Гюго), а с другой, как к прецеденту и модели для новых поэтических и прозаических жанров (скажем, для жанра баллады или для фантазий и сказок в духе Гофмана). По мысли Лермонтова, литература такого рода есть порождение дряхлого и больного общества; она являет собой нечто вроде наркотика, которым его потчуют «насмешливые льстецы», погружая в сладкий, но несбыточный сон, чтобы «заглушить последние страданья» умирающего. Этот ход мысли прямо восходит к еще одному манифесту французского романтизма – к знаменитой статье Шарля Нодье «О фантастическом в литературе» («Du Fantastique en littérature», 1830). В ней он говорит о том, что возрождение традиций Средневековья в современной литературе, ее уход в волшебный мир воображения непосредственно связаны с приближающимся концом западной цивилизации. «Постоянно увеличивающиеся беды современного общества возвестили о его гибели приговоренному к казни поколению с такой ясностью, с какой не прозвучала бы даже труба Ангела Апокалипсиса», – писал Нодье. Все гении современной литературы – Байрон, Шатобриан, Виктор Гюго, Ламартин – «услышали предупреждение музы гибнущего общества и повиновались ее повелениям, как непререкаемому голосу умирающего, которого ждет уже отверстая могила». Особо Нодье выделяет немецких романтиков, чьи блистательные фантазии, по его слову, «возрождают для старческих часов нашего упадка (pour les vieux jours de notre décrépitude) свежие и сияющие вымыслы нашего детства. На уставшую от предсмертной агонии душу смятенных народов, которые борются с неизбежным концом, чтение этих писателей действует как светлый сон, исполненный пленительных грез, убаюкивающий и приносящий облегчение»[49]. Очевидно, что в концовке «Умирающего гладиатора» Лермонтов точно – вплоть до явных мотивных перекличек (ср.: светлая юность/«сияющие вымыслы нашего детства», «светлый сон»; заглушить последние страданья/«предсмертная агония, приносящая облегчение»; пред кончиною/«борются с неизбежным концом», «голос умирающего, которого ждет отверстая могила»; несбыточные сны/«сон, исполненный пленительных грез») – повторяет рассуждение Нодье о «наркотической» функции романтической литературы в гибнущем обществе, дополняя его лишь напоминанием об амбивалентной, окрашенной иронией позиции романтических писателей по отношению к «европейскому миру» (насмешливые льстецы).

О том, что русская идея гибели Запада имела преимущественно западные корни, уже писал П.Б. Струве в специальной работе, посвященной программной статье С.П. Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы», опубликованной в первом номере «Москвитянина» (1841)[50]. Он обратил внимание на то, что говоря об упадке искусств, литературы, философии и нравов в Италии, Англии, Франции и Германии, Шевырев цитирует большой пассаж из недавней статьи уже знакомого нам Филарета Шаля, где тот в очередной раз предрекал летаргический сон или духовную смерть «европейскому миру» и предсказывал великое будущее «двум молодым актерам», жаждущим выйти на сцену, – Америке и России:

Нечего отчаиваться за человечество и за его будущее, если бы и пришлось нам, народам Запада, уснуть, – уснуть сном племен ветхих, погруженных в летаргию бдения, в смерть живую, в деятельность безлюдную, в изобилие недоносков, чем так долго страдала издыхавшая Византия. Я боюсь, чтобы мы не дожили до того же. На литературу находит бред горячки. Человек материальный, рабочий телу, каменщик, инженер, архитектор, химик, могут отрицать мое мнение; но доказательства очевидны. Откройте хоть 12 000 новых кислот; направьте аэростаты машиной электрической; изобретите средство убить 60 000 человек в одну секунду: несмотря на все это, нравственный мир Европы будет все-таки тем, что он уже есть: умирающим, если не совсем мертвым. С высоты своей уединенной обсерватории, летая по темным пространствам и туманным волнам будущего и прошедшего, философ, обязанный ударять в часы современной Истории и доносить о переменах, совершающихся в жизни народов, – все принужден повторять свой зловещий крик: