Гибель отложим на завтра. Дилогия - [253]

Крик Аззиры. Мне кажется, я его слышал, хотя тогда я мало что осознавал, лишь сейчас ядовитым ростком начали проклевываться воспоминания. Крик Аззиры — а я бросаюсь к дочери. Она уже не дышит. Я вою. Мои пальцы в липком и теплом.

И мой вопль:

— Шаазар! Шаазар! — нет ответа.

Я хватаю скользкий липкий комок — мою малышку — на руки, я выбегаю из грота и едва не натыкаюсь на Аззиру. У меня уже нет меча, чтобы ее убить, а потому я просто пробегаю мимо. А она, хлюпая и ноя, выхватывает из набегающих волн нечто. Нечто?! К чему эта ложь? Ведь я прекрасно видел, чтоона выхватила.

Уродливая башка Шлеепа оказалась у нее в руках. Башка Шлеепа с торчащими, болтающимися жилами и белеющими глазами. И что она сделала? Чтоона сделала?! Она поднесла ее к своему лицу, она присосалась к его мертвым губам, она ревела и целовала ее так, как никогда не целовала меня.

Из моего рта выплеснулась омерзительная жижа. Меня вырвало. Прямо на тело моей дочери, моего умершего ребенка, моей души у меня в руках.

И я побежал. Я еще не утратил способности бежать, потому что надежда все еще робко шептала о спасении. Надежда по имени Шаазар. Всемогущая! Стоит ей захотеть — и она вернет жизнь моей Ильярне.

Я загнал себя, как лошадь, чуть не до смерти, я домчался до Бишимерского леса — туда, где обитала Древняя. Я рухнул на колени, я, борясь с одышкой, плакал, я кричал:

— Шаазар! Шаазар, Богиня! Пожалуйста, умоляю, верни ей жизнь! Смотри, я на коленях ползаю! Видишь?! Хочешь, я стану твоим рабом? Только верни ее, умоляю!

Молчание. Тишина.

Я все кричал. Мой голос сел и теперь вместо криков из горла доносились только стонущие хрипы. Но я все равно не умолкал, а когда голос мой умер окончательно, я продолжил кричать внутри. Я звал ее, впервые звал по-настоящему. И впервые она не откликнулась на мой зов.

Я умер.

Я упал рядом с моей дочерью, я упал в снег и грязь, я прижал ее к себе — и умер.

Когда я очнулся — уже покойником — я поплелся вглубь этого проклятого леса. Я шел и не знал куда иду. Я уже плохо осознавал, что — кто — лежит у меня в руках, и глаза мои поэтому были сухи, и никаких мыслей и чувств во мне не осталось. Я не знаю, сколько я шел, пока не набрел на хижину. Полусгнившая, местами она светилась фосфором, и тогда до меня дошло, что все еще ночь. Одна стена разрушена. Внутри — развалившаяся печь, перекошенная скамья и колыбель на земляном полу.

Я хочу, чтобы вы знали — это сейчас я могу описать мельчайшие подробности. Они всплывают и продолжают всплывать, но тогда я не видел и не понимал ничего. Я только внезапно спохватился, что укладываю мою дочку в колыбель. Мне вдруг показалось, будто она жива. Я улыбнулся. Улыбка на моих потрескавшихся губах отозвалась болью, и я вспомнил, что Ильярна не жива. Мать убила ее. Вроде бы я заплакал.

А потом, потом я запел, своим осипшим голосом я запел, как в детстве мне пела нянька. Я запел:

Эе[8] принесут тебе цветы, малыш,

Эе напоют тебе баллады,

Вырастешь и будешь сердцем мил,

Спи, малыш, пусть будет сон отрадой…

Я пел и укачивал ее. А потом снова звал Шаазар. Она откликнулась. Один раз она все же откликнулась:

„Я не всемогущая, мне не под силу возвращать жизни, — выплюнула она. — Все кончено. Для нас обоих все кончено. Мы проиграли!“

И умолкла. Теперь уже навсегда. Больше я никогда ее не слышал.

Не знаю, сколько времени я провел, укачивая своего мертвого ребенка — час, несколько часов, сутки, двое — пока подобие рассудка не вернулось ко мне.

Моя дочь — дочь Аданэя, любимца женщин, дочь кханади Отерхейна и царя Илирина, а попросту говоря, дочь так и не повзрослевшего до конца мальчишки, который втайне считал, будто весь мир существует лишь для него. Моя дочь, ты заслуживала вернуться к Богам. К ненавистным Богам, которые отняли тебя у меня. Но это единственное, что я мог для тебя сделать.

До сих пор для меня загадка, как я умудрился поджечь гнилую хижину в мокром от снега лесу. Это невозможно — гнилая древесина не горит. Однако она зажглась и очень ярко. Возможно, это был последний подарок Шаазар, а может, я сам промучился не менее суток, прежде чем суметь подпалить ее. Не знаю. Время для меня остановилось, оно утратило смысл. Мне больше некуда было спешить. И незачем.

Я смотрел на пламя погребального костра, разожженного для моей Ильярны. Похоронный обычай Отерхейна на земле Илирина. Две крови дали ей жизнь, и в смерть ее провожают два царства.

Я смотрел на костер, в котором сгорала моя дочь, в котором сгорел я сам. И который будет гореть во мне из года в год, испепеляя, хотя во мне, кажется, больше нечего выжигать.

Я тогда подумал, что единственный человек, который мог бы стоять рядом со мной и плакать, и умирать вместе со мной — этот человек уже мертв. Вильдерин. Преданный мною друг. Но ты отомщен, Вильдерин, ты отомщен, доходяга Ви, навсегда и навеки отомщен. Ты тоже горишь в этом огне. Вместе с Ильярной, вместе со мной, вместе с жизнью легкомысленного баловня судьбы Аданэя. Мы до сих пор горим там все вместе, превращаемся в пепел, но все равно продолжаем гореть.

И мой брат. Мой брат Элимер — он тоже там, теперь я это знаю.