Гибель богов - [14]

— Чего боишься-то? — хрипло спросил он, приобнимая ее большое, но, оказывается, такое маленькое тело. Она вся сжалась, напружинилась каждой часткой.

— Ой, — вдруг вскрикнула, — капля росы! Глядите! — И, бережно отстраняя его цепкие жадные руки, высвободилась. Он тоже нехотя нагнулся, увидал эти чистые капли росы, ему стало хорошо: и глядеть на них, и сидеть рядом с ней, такой теплой и трепетной.

На другом берегу речки рассеивался туман. Там была видна водопойная тропа. Отвлекая себя от желания, медленно он оглядывал ее, потом стал, опять же пересиливая этим желание, исследовать противоположный берег: скаты к воде, первую траву в сочной свежести. Видно, по земле шел ранний рассвет, капли росы не таяли, а наполнялись светом. «Вот так и мы, чем-то хорошим наполняемся, — подумал он, вновь притягивая ее к себе.

— Чего же ты? Ну почему?.. Так хорошо-то и легко, почему?

Призывный дрожащий крик оленя огласил неожиданно всю эту притихшую землю, он поплыл по воде мягко и сладко, утонул в дали, в светлеющей восточной части неба и речки, куда доставал глаз; они увидели этого оленя, он гордо вышел на тропу, а потом появился другой олень, такой же красавец, такой же чистый и напряженный. Они сошлись рога в рога, лоб в лоб… Бились, дурашки, долго. Один, первый, не выдержал и побежал. Второй победно вскинул голову и, когда тот скрылся из виду, упал на колени, теплая морда его, видно, достала воду, он весь трепетал, это было видно и отсюда… Нюша, приподнявшись, во все глаза глядела на гордо вынесшегося на бугор оленя.

— Пу! — услышали они вдруг рядом.

Нюша испуганно отшатнулась.

— Чё ты боисся-то? — Откуда он взялся, этот Метляев! — Вон, гляди, что в газетках пишут: не девки пошли, а черти с рогами, — дерутся, курят… А ты боисся? — Он расхохотался.

Потом, когда Клавка приезжала к ним туда, на лесосеку, было это уже на следующий год, она Сашку хлестнула по щеке: «Вот тебе, вот тебе!» Метляев осклабился и припомнил: «Во, бабы! Я же говорю, разбойницы! Хуже мужиков дерутся!»

12

Солнце выглянуло всего не надолго и тут же заволоклось сиреневым пожаром и облаков, и речной глади; немного позже там, в западной стороне неба, облака заиграли другими красками: от дымчатого до зеленого, от розового до полупрозрачного; то шел цвет темного угля, с вкраплениями васильковой сини, то нежно-голубая незабудка причудливо образовывалась узором и, умирая, уже не могла никогда повториться.

Холмик, украшенный крупными каплями чистого дождя, лежал под этими небесными красками, как в огромном мавзолее, на тысячу верст стянутом северным небом, все менявшим цвет, как растения перед грозой; как мать-и-мачеха, гусиный лук, ветреница; менялась окраска цветков-горизонтов, листьев-куполов…

Нюшу вела учительница, и Нюша порой уже заговаривалась, она твердила по пять раз одно и то же: «Отпустить — это счастье сильных, взаперти держать — мука слабых!» Или: «не любила свою находку, полюбишь — потерю!» Они шли вдвоем, давно все разошлись по домам, поселок укладывался на боковую.

13

…Так уж случилось, но из десяти человек Акишиевской бригады, шесть собралось у Иннокентия Григорьева. Чуть ли не вся артель. Не хватало лишь самого Сашки, Нюши и куда-то запропастился Метляев. Сашку, как известно, час назад похоронили в другой раз, Нюшу увела к себе сердобольная учительша, которая мимо кутенка хворого не проходила равнодушной.

К Иннокентию сбились потому, что, во-первых, он мужик не дурак, с головой; ведь был же он у них до Сашки вожаком, не больно-то и больше с Сашкой зашибли. Во-вторых, кому-кому, а вновь, на лето глядя, возглавлять коллектив надо Григорьеву. В-третьих, собрались сомкнутыми рядами, потому что у него всегда можно было организовать знатный выпивон — не наспех, а солидно, по чести и достоинству.

Тем более, Иннокентий вчера слетал на своей лодке с подвесным мотором — зверь! — в район и привез ящик охотничьей водки. Где он достал, одному богу известно. Приволок из погребушки марасол — рыбу, правда, прошлогоднюю, но сохранилась, стервя (так Иннокентий обычно выражал высшую похвалу всякому товару — вместо слова «стерва»), аж тает на губах.

Баба Григорьева старательная, чистенькая, зная о том, что ее мужик зря суетиться не станет (и то — возвращается на место старшого, одно это чего стоит!), металась из кухни в столовую. Было где ей развернуться! Григорьев занимал четырехкомнатную квартиру со всеми, как говорят, коммунальными выгодами. Таких комнат даже в таком видном поселке было немного. Здесь — простор, отличная высота стен. И все хорошо устроено. Стол был тоже большой, сбит из дубовых досок, выскоблен добела, а на стульях понавешены фартучки и разная другая мишура — чтобы стулья оставались чистыми. В общем, все свежо, широко, все уютно. И люди здесь расставлены — вроде тут вечно и жили. И даже волосатый громадный Мокрушин не глядится в этой квартире, как что-то гигантское и пещерное.

Хозяин сегодня был не совсем и здоров — вчера, легко одетый, видно, простудился. Зябко кутался в теплую вязаную кофту. У него было заостренное, гладко выбритое лицо. Был он, конечно, расстроен, да опять же — Сашка, Сашка… Что губит-то нас? По-прежнему, как в старину, — водка, карты и бабы. Скажем, до водки — умеренно, карты — лишь в дурака, а в третьем сплоховал. Это же не город, братцы, где жена дознается про любовницу после смерти мужа. Чего, говорит, вы цветы носите сюда? А это, отвечает, — мужу. Как мужу? Это я жена! И я жена! Но он же и ночевал дома, и деньги носил в дом… А нам, говорит, тринадцатой зарплаты хватало и перерыва. Ха-ха-ха!