Гибель богов - [16]

— Ну кто говорит, что такие вещи демагогия? — Григорьев попятился назад. — Такие вещи, конечно…

— Такие вещи складываются из дела, ты понял меня! А его дело на виду! Ты, извини меня, нагадил, а он за тобой лес вытащил.

— Не ты, а мы, — сцепил зубы Григорьев: ему начинало все это надоедать.

— Извини! Тут извини-и! Не мы, а ты! Тебе Мокрушин, скажем, говорил, что это бросовое будет дело? Говори, говорил? Говорил! Мы рубили-то в такой низине, что канал потом какой рыли? А рыл-то день и ночь Саня первым. Вот он и человек. А мы с тобой эту свинью подсунули. Демагогия?

— Ты что же думаешь? Он там надорвался? — не выдержал Иннокентий и стукнул по столу кулаком. — Да ты погляди на всю его жизнь! Его люди надрывали без нас с тобой! Твой коллектив надрывал, объединенный общими делами и общей работой! В групповых объединениях он твоих надрывался!

— Из-за нас, таких! — грохнул и Метляев. — Из-за меня, тебя на пуп пер! Ты, оказывается, тоже пронюхал, какой у него диагноз? Пронюхал?

— Заткни глотку!

— О-о! Заткни глотку! Бить будешь? Пьяного бить будешь? Сам-то ты не пил, хитрый! Сам-то ты в начальство к нам лезешь, как купец, споив быдло! А Саня: ты, говорит, Коля, что? Я подглядывал, что они разлеглись-то, а он говорит: ты, Коля, что? Бей! Бей, падла, штаны мои новые рви! Зачем они мне, если я после всего голым хожу по миру! Я прикрываюсь, а люди тычут: «О, это ведь из-за него Саня-то наш помер! Не от отравы!»

— Ты ведь сам, дешевка поганая, всем долдонил: отравили, отравили! В новых-то штанах Клавке в… въехать хотел… И свою Зиночку отправил на Большую землю. Да, знаешь, что я из тебя сделаю коклетку на закусон!

Иннокентий Григорьев попер было на Метляева, но вдруг встал громадный Мокрушин поперек комнаты:

— Не смей! Больше пальцем никого не тронешь, ежели в артели оставим!

— Значит, бунт на корабле? — Иннокентий еще храбрился.

— Баста! — Мокрушин горой насунулся над столом. — Нельзя, братцы, после Сани жить по-зверски. Невмоготу это мне, к примеру… Как хочете, братцы!

— И мне тоже, — засуетился Васька Вахнин.

— Ты бы замолк, застегнулся бы на засов. — Метляев, покачиваясь, вышел из-за стола и направился к выходу.

Испепеляюще глядел на них Иннокентий Григорьев.

14

Все на земле угомонилось. Даже птицы и те притихли. Интересно было за ними глядеть: уйма их сюда наприлетала, с самых неожиданных направлений шли они гнездиться; летели и с юга, и с севера — птица-то войдет в полосу хорошей погоды и по ней, этой полосе, поворачивает к дому, к своим гнездам… Люди в количестве девяти человек — не птицы, приползли они в эти болота на железных колесах. Хатка оказалась, естественно, не занятой, в первые же часы загула печь, так натопилось, так жарко стало, что ночью сбросили с себя одеяла, хотя на дворе было холодно, ненастно.

За окном шумел лес: кедровые сосны, березовые рощи, расправлялись травы: купальница, кровохлебка, крапива… Акишиев встал, ему не спалось. Одел болотные сапоги, накинул брезентовый с капюшоном плащ и, чтобы никого не будить, пошел к месту, где лежал неподнятый лес.

Он прошел мимо сидящих под навесиком Метляева и Васьки Вахнина. Васька весело пытался врать, как он в позапрошлом году собирался строить межмикрорайонный общественно-торговый центр, рассчитанный на 30–35 тысяч жителей, возводится он, между прочим, в Харькове на Московском проспекте, близ станции метро, где Васька когда-то жил со своей первой женой. Ребенок у него там, мальчонка Славка. Понимаешь, в душу, язви те возьми, запало такое желание — хоть одним глазом поглядеть иногда на мальчонку. Он же мой!

Почти двадцать дней он там проишачил, жена его первая уже, конечно, живет с хахалем, а Славку — такая мстительная — отправила на лето в деревню. Скучно стало Ваське, жена в батистовом платье с вышивкой, в джинсовых босоножках, а хахаль ее в бархатном пиджаке, Ваське же ребенка собственного не показывают; хотя не знал он, долго ли будет жить в этом городе, дружок на работе успокоил: хороший левак укрепляет любой брак, и когда осыпались последние листы, запил он по-черному, один на один. Почему, как? Они живут, а Славка же тоже человек. Приходит он в жизнь, ничего не может, руки у него слабые, ноги у него слабые… Ну чего ты, Метляев, смеешься? Все ведь за него решают баба, с которой я не разведен, и ее хахаль в бархатном пиджаке. Славка-то, поди, хитрил — у него чуть что — слезы, в губки лезет целоваться. Немудро жизнь построена перед ними!

— Что же ты хочешь, чтобы он с тобой по здешним болотам таскался?

— Я? Я хочу, чтобы он в суворовское пошел. Загубят они его.

Акишиев специально замедлял шаги, гасил их топот, чтобы послушать Васькин разговор. Забулдыга. Вот тебе и забулдыга! В каждом — человек сидит, — улыбнулся про себя Акишиев, углубляясь в тайгу.

Дождь все сыпал и сыпал, хотя просветлело, уже и не такая мутная неразборчивость была вокруг. Вдруг в тишине что-то хрустнуло, Акишиев оглянулся. Тьфу ты, лешая! Стояла Нюша, тоже в болотных сапогах, в плаще и косынке. Она как-то в этой сумрачности помельчала, даже ростом вроде меньше стала.

— Ты чего? — спросил он.

— А я с вами, можно?