Гибель богов - [13]

— Эй, как тебя там… Погоди!

Нюша остановилась, вроде и ждала этого. В руках она подбрасывала альбом, который только что через окно подал ей Акишиев.

Большой поселок спал при дневном свете, в домах кое-где, у порогов, дымили самодельные коптилки, еще перед сном налаженные против гнуса. Нюша, обвязанная платком, словно сельская модница, хлестала уже по голым своим ногам березовой веточкой — не помогал и репудин.

Акишиев, большой, шумный, появился минут через семь-восемь, потому как Нюша следила по часам, сколько будет его ждать.

— Послушай, — сказал Сашка. — А кто такой этот у тебя Мослов или Чижов, или Кузнецов?

— Подпись-то?

— Ну.

— Человек интересный, — Нюша прижала альбом к груди. — А вы зачем подсмотрели? Я же оставила нечаянно.

— А что, на нем такого написано было, что оставила альбом-то этот нечайно?

— Все равно, чужие вещи с секретом разве так в упор разглядывают?

— Подумаешь, секрет нашла. Сырцов, Чижов, Мослов… Чего ты с ним, дружила, что ли, что он тебе так про глаза написал?

— Может, и дружила. Вам-то не все ли равно?

— Не все ли равно, — усмехнулся Сашка, — а вдруг ты сорвешься к нему? Вы же, девки, теперь какие? Чокнутые! Вам все вынь да положь…

— Надо, Саша, говорить вынь да положи, — назидательно сказала Нюша. А знаете, — без перехода, — правда, Метляев весь какой-то серовато-мутный, какой-то изъеложенный, какой-то деревянный…

— С чего ты взяла меня заводить против него? — опешил он.

— А вы что, сами не замечали? На нем, посчитайте, сколько красок?

— Причем здесь краски? — опять пожал плечами.

— А вы что, на самом деле не знакомы с этим? Вот вы, какой теперь на себя слой кладете? Я, к примеру, только первый.

— Ничего не понимаю.

— Как же? Первый слой только кладем, первую краску. Какая она? Потом хоть и идет подмазка, загрунтовка, которой покрывают холст или дерево, чтобы писать новыми красками, но на первом ведь слое все держится!

— Ну, загнула! — отлегло у Акишиева от сердца. — У нас-то с тобой, надеюсь, красные краски.

— У меня — да. А вот с вами я еще не совсем решила, зато Метляев серовато-мутный.

— Так вот ты и будешь в группе жить с белилами? Э-э, брат! Наповаришь ты, гляжу! — Но в голосе Акишиева звучала неподдельная доброта, он улыбался хорошо и просветленно.

— Группа, товарищ Александр, это совокупность лиц, объединенных общностью идеологии, скажем, научной, художественной, политической, или профессией, хотя бы… А жить, лишь бы не грохнуться, нет, я тут вам не помощница. Серовато-мутных надо выявить! Из группы — долой!

— Ну, даешь! — Сашка уже заинтересованно глядел на неуступчиво сбившуюся Нюшу. Она перестала хлестаться березовым прутиком, стояла, напружинясь, не сдающаяся.

— Вы мне скажите, можно и здесь грунтовый сарай сделать, чтобы персики выращивать? Да, можно, я вам отвечу! Только сарай надо загодя ставить, чистыми руками.

— А как сарай-то будем ставить? Вдоль или поперек?

Она расхохоталась. От болтушка, от дуреха! Дело принимает хороший оборот, а я праздную лентяя, демагогией занимаюсь. Человек думает создавать по своему образу и подобию, в незапамятные-то времена таких героев-одиночек не бывало…

— Чего, коза, бурчишь-то? — Какое-то особое чувство, что-то вроде братней любви к этой длинноногой, высокой девчонке восплыло в Акишиеве. Он возрадовался ее хотению «лечь в бою», желанию в свои годы не хныкать, не киснуть, а делать предстоящую работу с ним разом.

Акишиев нутром безоговорочно принимал людей долга, каких бы характеров не носили они с собой; другим-то, вечно скулящим, таким, действительно, как Метляев, небо с овчинку кажется, а эта — не уродил мак, перебудем так! Нет, не заплечный мастер, как Метляев. Но не суть важно это — само желание уже кого-то служить делу на этой поре подняло и удовлетворило Акишиева. Научится! Научится не болтать на ветер, научится глотать клубок в горле, глотать слезы, научится дело справлять. Только, конечно, не стоит так и Метляева чернить. Пока на нем каиновой-то печати нет, в изменниках не ходит, братоубийством не занимается, мыкает век в своем костюме в клеточку. Склонить к себе! В каждом-то из нас непочатый родник добра. Надо расколыхать. Всех чистых нет, не найду. Не ела душа чесноку, так и не воняет. А к Метляеву надо подходить не с нажимом, иначе дело труба, табак, швах!

— Куда идем-то мы с тобой? — Через какое-то время Акишиев игриво спросил ее.

— А в тундру! Тунтури зовется… Ах, товарищ Александр, люблю такие пути-то! Идешь, идешь, идешь! — Засмеялась, вскинула руки над головой, в правой руке она держала альбом, он увидел этот ее альбом и вспомнил о надписи с какой-то симпатией. — Чехов как говорил? Не помните? Если в Европе люди погибали от того, что тесно и душно, то в России от того, что просторно и нет сил ориентироваться.

Он захохотал:

— Где вычитала, что ли? Или этот Мосолов или Проселедкин сказал?

Тоже засмеялась:

— Вы чего же, ревнуете?

— Давай сядем.

Она послушно остановилась. Акишиев бросил на землю свой плащ. Пересиливая что-то вдруг нахлынувшее на него, как тогда там, в Клавкиной избе, все-таки сдержал себя, вроде лениво на земле развалился, оставив ей местечко. Она осторожно присела, испуганно глядя на него.