«ГESS». Тайный план Черчилля - [5]

В этот день они сидели за чаем особенно долго.

Гитлер отставил кружку.

— Гесс, у нас проблема, — когда Гитлер злился, он всегда переходил на фамилии. И в этот раз он сказал не «Руди», а «Гесс». — У нас проблема, — повторил он, — надо писать дальше, а у тебя, я вижу, больше нет бумаги.

Уже несколько недель после чаепития Гитлер и Гесс уходили к столу, который стоял у окна. Гитлер садился на стул — деревянный, с металлическими вставками, похожий на пилотское кресло в старых германских самолетах, сделанных из фанеры.

— Есть, — Гесс поднял несколько листков бумаги, лежащих рядом с машинкой на столе.

Он зажал бумагу в кулаке и помахал им прямо у лица Гитлера. Руки у Гесса были крупные, кулак казался просто гигантским, на пальцах была хорошо видна рыжая поросль, которая начиналась у рукава френча и покрывала почти всю кисть до пальцев.

Гитлера почему-то вывело из себя это движение кулаком, и он закричал:

— Не маши мне перед лицом! Не маши! — Голос его сорвался на фальцет, как это было всегда, когда он сам доводил себя до состояния высшего возбуждения.

Гитлер вскочил и почти побежал в сторону двери, делая широкие шаги и втянув голову в плечи.

— Руди, я говорю, что нет бумаги, нет! Жалкие два листа. Ты споришь со мной всегда, когда нужно делать!

— Я делаю, — обиженно заметил Гесс и бросил смятую бумагу на стол.

Он хорошо знал своего камрада, привык к частому крику, знал, что приступы ярости быстро проходят, но всегда обижался. Он был уверен, что, кроме него, нет у Гитлера близких друзей, которые преданы ему так, как он, Гесс. Поэтому крики фюрера заставляли его замыкаться в себе, отстраненно глядя на возбужденного геноссе.

…Гесс накинул на себя верблюжье покрывало, которое всегда лежало в машине, подтянул его почти к подбородку. По стеклам «Хорьха» стекали редкие капли весеннего и еще прохладного дождя, оставляя за собой мягкие полоски, которые через мгновение исчезали. «Погода как тогда, в двадцать третьем», — вдруг подумал он и опять задремал…

— Что ты опять ругаешься? — глухо спросил Гесс, отвернувшись от своего камрада. — Принесут нам бумагу, не надо так кричать.

Гитлер внезапно остановился, повернулся к столу, его лицо раскраснелось. Он сильно оперся двумя руками в стол, почти сбросив машинку на пол, и опять закричал:

— Почему я не знаю об этом ничего? Ты хочешь быть моим заместителем, а что ты для этого делаешь? Мне надо срочно записать важные мысли, а у тебя три листочка? Шлюсс, шлюсс[1], я больше не буду ничего делать!

Гитлер сел на стул, откинулся на спинку, сложил руки на груди и уставился в окно.

Гесс действительно хотел стать правой рукой Гитлера, но эти вспышки гнева угнетали его, он не любил ссор и считал, что друзья не могут кричать друг на друга.

— Вагнеры принесут старые ноты, — сказал он примирительно, — я не хотел заранее тебе говорить. Завтра они будут у нас.

Гитлер удивленно посмотрел на Гесса.

— Мы напишем книгу на нотной бумаге Вагнера?

— Какая разница на чем?

— Ты не понимаешь! — Гитлер вскочил и оживленно опять забегал по камере. — Моя книга будет написана на нотах великого Вагнера! Гесс, ты не понимаешь всего символизма! Вагнер! «Нибелунги»! И моя книга!

Взгляд Гитлера сверлил Гесса, но теперь радостно-возбужденно, и Гесс понял, что буря прошла…

— Да, «Нибелунги», мой фюрер…

— Простите, что, рейхсминистр? — повернулся к нему шофер.

Гесс не заметил, что в полудреме, вспоминая те дни в Ландсберге, он произнес последнюю фразу вслух.

— Ничего. Смотрите вперед. — Гесс улыбнулся, похлопал водителя по плечу и опять откинулся на сиденье.

Глава 5 Берлин, 1991 год. Признание полковника Берда

Уютный, зеленый, обеспеченный и очень престижный район города — Целендорф. Невысокие коттеджи на несколько семей, добротные дома, шикарные виллы на каждом углу.

Роман направлялся на встречу с американцем. Было прохладно, и он укутался шарфом.

Вот и нужный номер. Дом американца был небольшой — типичный для этого района Берлина коттедж. Никакой роскоши — постройка из красного кирпича с высокой крышей. Маленький балкончик на втором этаже, дворик, в котором были видны несколько зачехленных стульев, поставленных один на другой. Вдоль забора — аккуратно и невысоко подстриженные кусты.

Роман подошел и нажал кнопку звонка. Внутри дом был еще меньше, чем казался снаружи. Одна комната — это зал, рядом открытая по-американски кухня и лестница на второй этаж.

Берд встретил Романа у самой входной двери. Он был одет в немного помятый, но строгий серый костюм со старомодными отглаженными боковинами на воротнике пиджака.

— Проходите, проходите, Роман.

Роман прошел в комнату, осмотрелся по сторонам. Мягкая мебель, покрытая старенькими, но, по всей вероятности, дорогими коврами. Несколько дубовых стульев придвинуты к стене. В углу комнаты целое собрание комнатных растений — фикусы, лилии и еще какие-то цветы в горшках. На стенах висит множество различных фотографий — часть очень старых, что видно по их желтому цвету, часть новых, в стеклянных рамках.

Роман заметил картину, которая висела на самом видном месте в комнате, и подошел к ней.

Берд:

— Вы увидели?

Роман приблизился к картине и увидел, что это рисунок, сделанный карандашом на листе бумаги чуть больше стандартного. На рисунке была изображена голова пилота, одетого в старый шлем с мотоциклетными очками сверху. Роман не ответил, но внимательно всмотрелся в рисунок.