Героиня второго плана - [35]

– И не вынесет. – Он вдруг взял ее руку, повернул ладонью вверх и поцеловал. – Дело тут не в силе.

– А в чем? – спросила Серафима.

Она лишь машинально об этом спросила. Все, что относилось к ней самой, перестало иметь значение. Она видела перед собою только его глаза – темный весенний лед, и его поцелуй горел на ее ладони, обжигая счастьем.

Но ждала она ответа или не ждала, ответить он не успел. Дверь открылась, и в комнату вошла Таисья.

– Здрасьте, – сказала она. – А я думаю, чего это вы не спите. А вы спирт пьете. Или что у вас тут?

Темная бутылка без этикетки вызвала у нее гораздо больший интерес, чем Серафима, на которую Таисья даже не взглянула.

– Стучаться надо, Тайка, – сказал Немировский.

– С чего это? – хмыкнула она. И тут же, опустив желтые глаза, произнесла совсем другим тоном: – Простите, Леонид Семеныч. Все время сбиваюсь. Никак я этих ваших привычек понимать не привыкну.

– Не придуривайся, – резко сказал он. – Все ты прекрасно понимаешь.

Таисья на секунду подняла глаза, и Серафиме показалось, что взгляд обжег ее, как ослепительный луч гиперболоида из романа Алексея Толстого.

Но прежде чем она сумела сообразить, не опьянение ли играет с ней в оптические игры, лампочка под потолком замигала и погасла.

– Вот же злыдни! – раздался в темноте Таисьин голос. – И отключают, и отключают. Шурка Сипягина жалобу написала, да разве поможет? По всему району, говорят, и как себе хотите. А свечка где, Леонид Семеныч? Которую я давеча вам принесла.

– Не знаю. Надо поискать.

– Да разве в темноте найдешь? Горе с вами. Ладно Серафимка блаженная, а вы-то?

Неприятно, когда о тебе говорят так, будто тебя здесь нет, но Серафима давно уже поняла: что-либо объяснять Таисье бессмысленно, в ответ получишь только упреки, и не просто напористые, но какие-то фантасмагорические, то есть никак не связанные с действительностью. От таких людей, как Таисья, она просто старалась держаться подальше.

– Сейчас другую свечку принесу, – сказала та.

Глаза Серафимы привыкли к темноте, да и уличные фонари горели, поэтому она уже видела Леонида Семеновича почти так же отчетливо, как при ярком свете. А может, даже более ясно она его видела в свете того, что произошло между ними.

Впрочем, Немировский, кажется, не считал, что между ними произошло что-нибудь особенное. Пока Таисья ходила за свечкой и они с Серафимой оставались вдвоем, он не произнес ни слова. Это было, конечно, объяснимо, Серафима теперь ведь уже знала, что думает он о своей погибшей семье, и понятно, что разговор с нею, пусть и самый доверительный, не настолько яркое событие его жизни, чтобы отвлечь его от таких тяжелых размышлений.

Но все-таки ей стало грустно от того, что все кончилось вот так, в одну минуту. Только что трепетала между ними тонкая нить доверия, понимания, откровенности, и тут же оказывается, что для него это ничего не значит…

Таисья принесла не свечу, а керосиновую лампу.

– Свою взяла, – сказала она, входя. – Посижу тут с вами, пока свет дадут.

«Все-таки правильно она меня блаженной называет, – подумала Серафима. – Ну почему я не скажу ей, что она ведет себя бестактно, что нельзя навязываться в гости, когда не зовут?»

– Как вам баранина показалась, Леонид Семеныч? – спросила Таисья. – Ахмедка, черт косой, говорил, курдючная, так ведь он и соврет, недорого возьмет. Не воняло мясо-то?

«Ведь это она приготовила ужин, – подумала Серафима. – Как мне в голову не пришло?»

Ей почему-то стало не по себе от этой догадки. Хотя ничего особенного не было в том, что приготовлением ужина занималась домработница.

– Вкусно, спасибо, – ответил Немировский.

– Значит, и впрямь курдючная баранина. В России-то у нас таких баранов нету, только у них там, у азиатов. Тятенька покойный в Ташкент ездил, когда молодой был, купцу торговать помогал, так, рассказывал, там бараны с вот такими курдюками под задницей бегают. И жиру много, и мясо не воняет. А у нас нет, у нас без курдюков, другая порода. Я на всякий случай все равно луку побольше положила, чтоб стушить, лук-то он вкуса не портит. Ну, буду теперь у Ахмедки баранину брать, раз вам понравилось.

Она говорила и говорила, и именно то, о чем никто ее не спрашивал – о баранине, потом о паровом отоплении, потом – что, обещали, перловка подешевеет, а вот нет, не дешевеет ничего, а гречки так и вовсе не купить, забыли уже, какая она и на вкус, гречка… Огонек в керосиновой лампе подрагивал, от этого по стенам, столу и Таисьиному лицу летали причудливые тени, и желтые ее глаза сверкали, как топазы в какой-нибудь бесценной королевской короне.

Только теперь, в этом тревожном трепетном свете, Серафима заметила, какая она красивая. Не корона, конечно – да при чем вообще корона, что за глупая выдумка! – а Таисья.

Ничего сложного, тонкого не было в ее облике, но свежесть, но юность, и уложенная вокруг головы коса со слегка растрепанным ореолом, и эти сверкающие желтые глаза, от которых Серафима просто взгляд не могла отвести…

Но отвести взгляд было необходимо. Сколько можно сидеть, не произнося ни слова и слушая разговоры про баранину?

– Леонид Семенович, спасибо за чудесный вечер, – сказала Серафима, вставая из-за стола. – Уже очень поздно, я пойду.