Герои Коммуны - [73]

— Пролетарий родится в нищете, от истощенных родителей, ребенок нередко страдает от голода, плохо одет, живет в жалкой лачуге. Мать, вынужденная работать, оставляет его без призора. Он чахнет в грязи, он подвержен тысячам случайностей; часто его поражают болезни, преследующие его потом до могилы…

Несчастный несет свой крест страданий и лишений; ему нечего вспомнить в зрелые годы. С ужасом смотрит он на приближающуюся старость: если у него нет семьи или семья его без средств, с ним поступят как со злоумышленником и ему придется испустить дух в доме призрения для нищих.

И подумать только, что этот человек производит в четыре раза больше, чем потребляет!

Речь Варлена услышали не только те, кто был на суде, — она стала известной всей Франции. Варлен гордо и высоко поднял знамя Интернационала, он рассеял всевозможные дикие вымыслы и еще раз показал благородство идеалов социалистического движения. Речь Варлена была зачитана на одном из заседаний Генерального совета Интернационала в Лондоне; ее перевели на многие языки. В конце прошлого века русские революционеры нелегально издали ее на русском языке и распространяли среди рабочих.

Что касается суда, он не ограничился запрещением Интернационала и штрафом по 100 франков, как это было на первом процессе; теперь каждому предстояло, кроме того, отбыть три месяца тюрьмы.

С 6 июля по 6 октября 1868 года Варлен заключен в тюрьму Сент-Пелажи, находившуюся недалеко от Ботанического сада, рядом с одной из столовых «Мармит», куда он зашел прежде, чем явиться для отбывания своего срока. И вот Варлен внутри этого старого здания, служившего некогда убежищем для кающихся грешниц. Имя их покровительницы — святой Пелагеи — сохранила и существующая с 1792 года тюрьма. Кого только не было в ее камерах, начиная с жирондистов, ожидавших здесь казни! Если бы тюремные стены могли рассказать о всех, кого они видели! Впрочем, на этих стенах писал бодрые куплеты заключенный в Сент-Пелажи Беранже…

Когда человек впервые переступает порог тюрьмы и хотя бы на время становится ее узником — это всегда рубеж в его судьбе, подобно иным крупным событиям жизни, разделяющим ее на части, словно памятные вехи. Что касается Варлена, то эта веха обозначила наступление его зрелости как революционера. Разумеется, ни тени сожаления, ни признака уныния нельзя обнаружить на его лице, несущем на себе печать одухотворенности.

В тюрьме вместе с Варденом сидел Клюзере, будущий генерал Коммуны. Генералом он оказался очень неудачным. Но будем благодарны ему хотя бы за то, что он оставил в своих воспоминаниях описание облика Варлена.

«Он был высоким, худощавым, с черными, седеющими волосами, очень густыми и немного вьющимися. Можно было подумать, что они покрыты тонким слоем серебристой пудры. Его не очень большой лоб обрисовывался изумительно пропорционально. Но чем Варлен покорял людей, так это своими глазами. В жизни я не встречал подобных глаз. Они были не очень большими, но светились таким огнем, что сразу приковывали ваше внимание, которое вскоре сменялось уважением и привязанностью. Эти темные живые глаза сияли такой добротой, таким благородством и умом, что они пронизывали вас насквозь и пробуждали такие же ответные чувства.

У него был крупный, прекрасной формы нос, нижняя губа была полной, и, однако, никакой чувственности не ощущалось в его облике. Он казался ловким, но слабым, ему словно не хватало мускулов. Но тело в нем не составляло главного, главным была его душа. Она концентрировала все его силы в едином стремлении к освобождению пролетариев от несчастной судьбы. Только во имя этой возвышенной идеи Варлен и жил».

Политические заключенные в Сент-Пелажи пользовались довольно либеральным режимом. Как ни низко пала империя, все же ее тюремщики разрешали им переписку и свидания с посетителями. Но с тем большим нетерпением считал Варлен дни, оставшиеся до освобождения. С воли передавали новости, которые звали к действию. Миновали времена монотонного, ровного хода событий, когда воздух, казалось, застыл в ожидании бури. Сейчас повсюду чувствовалось ее приближение. Здание империи, уже давно давшее трещины, зашаталось. Император и его клика в замешательстве метались от одной глупости к другой, самонадеянно воображая, что они еще в состоянии, действуя кнутом и пряником, спасти свою прогнившую власть. Они запрещают Интернационал, но одновременно вынуждены разрешить деятельность профсоюзов. Затем принимаются так называемые либеральные законы о печати и собраниях. В Париже и в провинции осенью 1868 года появилось около 70 оппозиционных газет и журналов. Среди них есть всякие — от умеренно-либеральных до самых бунтарских. В тюрьме Варлен однажды увидел какой-то новый журнал в обложке красного цвета. Это был «Лантерн» («Фонарь»), который начал выпускать Анри Рошфор, литератор-республиканец, человек левых, но довольно сумбурных взглядов, талантливый, смелый и, главное, остроумный. Обложку журнала украшал фонарь, но авторы имели в виду отнюдь не просветительские функции. Ведь тут же была нарисована веревка: в самом деле, фонарь при случае может с успехом заменить виселицу. Император и его окружение служат для «Фонаря» мишенью остроумных и злых насмешек. А ведь во Франции смешное убивает. Министры империи хорошо знают это, и в августе журнал запрещен, а Рошфор приговорен к 13 месяцам тюрьмы. Он бежит в Бельгию и выпускает свой журнал там. На границе всю почту тщательно проверяют. Но кому придет в голову, что экземпляры «Фонаря» доставляются в гипсовых бюстах самого императора? «Фонарь» читают во всей Франции, хотя цена за него порой доходит до 100 франков за номер. Он пользуется сенсационным успехом.