Герои из-под пера - [9]

Скупой свет лампочки создавал уют.

Виктор сгорбился над тетрадкой, потискал ручку. Странное это дело — воссоздавать прошлое, которого не знаешь.

Ладно.

"В избе царил разгром — покачивались на веревке кальсоны, винтовочные патроны прятались в складках половика, на столе рядом с чугунком, полным картофельной шелухи, соседствовал треух, вывороченный ставень болтался на одной петле, тюфяк сполз с лежанки к забытому сапогу, валялись луковицы, надкушенный огурец, кобура от "маузера", ветер задувал в битое окно.

— Утек, — с радостным удивлением сказал Прокудин, хрустким шагом пересекая комнатку наискосок. Мимоходом он поставил перевернутую скамью и табурет. — Нюх волчий.

— И чего ты лыбишься?

Елохин погасил "керосинку". Мутное мартовское утро…"

Елохин?

Виктор с удивлением посмотрел на написанную фамилию. Странно. Выскочило же. Двадцатые годы. Это даже не дед, прадед нынешнему Елохе получится. И что я тогда пишу? Историческую фантастику? Ни архивных документов, ни очевидцев… Или, главное, о чем? О людях, о правде, о жизни. О Елохином предке, да Бог с ним, пусть даже однофамильце… Ох, черт с ней, пожалуй, с исторической достоверностью.

Ведь пишется, пишется! Разбудил, медвежий сын Потапыч!

И городок будет Боголюбск, отдаленный прообраз нынешнего Ногинска, а до революции Богородска. Заезжал он еще осенью в Ногинск. Там, значит, была Богородско-Глуховская мануфактура, дом Морозовых…

Виктор взвихрил пятерней волосы.

Да, я буду писать о правде, о Елохине, а затем дам почитать Димке. Чтобы он знал, какой у него был… мог быть прадед.

"…мартовское утро лезло в избу сизой прозрачной дымкой. Вдалеке зашелся криком петух.

— Так я чего, — объяснился Прокудин, — не боялся бы Фрол, то и не утекал бы. Столько уже народу погубил…

Он усмотрел образок в углу и перекрестился…"

Виктор не заметил, как ночь посерела, притушила звезды и принялась облезать рассветной сукровицей. Тетрадь пухла словами, голова — смыслами. Что природа? Подождет природа. Строчки рождали строчки. В груди жило радостное ощущение чего-то настоящего, правильного, случившегося с ним сегодня.

Двадцатый год. Уездный Боголюбский уголовный розыск. Ткацкие фабрики стоят. Разруха. Воровство. Грабежи. Банда Фрола.

"…Каменных домов в Боголюбске было немного. Если не брать фабричные корпуса и казенные учреждения, то и десятка не наберется. Первым номером, конечно, шел дом Морозовых, крепкий, двухэтажный особняк из крашенного кирпича, построенный рядом с Богоявленским собором. Вторым был дом промышленника Бурцева, вытянувшийся вдоль улицы Вознесения и сейчас занятый под свои нужды революционным комитетом.

А в дом номер три Елохин сейчас стучал…"

Он закончил две главы и третью решил пока не начинать. Печь остыла, и в избе стало холодно. Виктор со стоном разогнулся, расцепил пальцы, пролистал страницы, чернеющие строчками с обеих сторон. Изрядно намолотил.

Он без сожаления выдрал из тетради все листы, что были до повести. Прощайте, "С", "б" и "В тоске". Нечего вам здесь делать.

Виктор прошелся по избе, чувствуя, как мучительно "оттаивают" от долгого сидения мышцы плеч, спины и шеи. Покрутил руками. Несколько раз присел, кряхтя от удовольствия. Есть, есть еще ягоды в ягодицах! Накрутив с десяток восьмерок вокруг стола, не выдержал, снова раскрыл тетрадь, побежал глазами.

Ай да, Виктор Палыч, сукин сын! Ведь хорошо!

Ну, да, историческая фантастика, впрочем, даже фантастикой не назвать, будни угрозыска выдуманного Боголюбска. Но люди-то и их идеалы не поменялись! Их желание любить и способность ненавидеть, их устремления и мысли. Живые они, живые! Не картон гонишь, Виктор Палыч, не сдох еще творчески.

— Не кочегары мы, не плотники, да.

Виктор почесался, стянул через голову майку и пошел в пристройку умываться. Утро. Пора.

В пристройке он открыл дверь во двор, впуская свет и колючий воздух. Нападавший со вчера снег схватился, застыл на земле серыми, обледеневшими личинками.

— Но сожалений горьких нет, как нет.

Холод пощипывал кожу.

Но что такое холод обновленному Виктору? Виктор теперь две главы — одним махом. И это еще не предел! Он, возможно, сегодня и на третью сподобится!

— А-а-а! — заорал он, сунув голову под струю воды, ударившую из приспособленного под умывальник бачка.

Вскинулся. Отфыркался. Закосил глазом: никого не испугал? Лицо, казалось, стянуло даже под отросшей бородой. Ледяная-таки, зараза. Это ж пытка, самоистязание. Виктор передернул плечами. Зубы стукнули. Оно, конечно, пользительно для организма. Но и Кашпировский, говорят, был пользителен. Заряжал через телевизор, дай Бог, в каком году? В девяностом, кажется.

Он потоптался, глядя в проем на баню, почти по крышу ушедшую в землю. Вот ее бы истопить сегодня. Но это ж воды надо натаскать, он в прошлый раз приготовить как-то не сподобился. Депрессия была, упадок сил. Не писалось, м-мать. А тут надо ведер восемь на один только бак с горячей.

Виктора вдруг взяла злость на себя той поры. Впрочем, чего это? Он и вчерашний, до визита Потапыча, был тот еще сухофрукт. Сморщенный в душе. Не изюм, не курага, а не пойми что, пресное и не раз жеванное.

Нет, Потапыч молодец. Надо бы ему проставиться.