Германия в эпоху религиозного раскола. 1555–1648 - [150]

Эрнст Вальтер Цееден видел в Вестфальском мире важный рубеж конфессиональной эпохи, но его оценки в целом были созвучны мнению Ф. Дикманна. Историк со скепсисом смотрел на будущее имперских структур.

Существенные перемены во взглядах обнаружились в последние десятилетия. Генрих Лутц, сохраняя за 1648 г. эпохальное значение, не склонен был видеть его последствия революционными для политической организации Империи. Одним из первых он попытался увидеть преемственность Вестфальского мира предшествовавшим имперским уложениям, прежде всего — религиозному договору 1555 г. Оснабрюкские трактаты практически воспроизводили в улучшенной форме Аугсбургские статьи. По мнению Г. Лутца, еще необходим детальный анализ различных религиозных и социально-политических процессов, предопределивших условия 1648 г. Торжество международного права и политический плюрализм, победивший в Европе после окончания войны, несомненны, но остаются еще открытыми вопросы, связанные со сложившимися вслед за 1648 г. отношениями короны и сословий в самой Империи.

Фолькер Пресс, строго разграничивая европейские и внутриимперские аспекты мира, также видел в 1648 г. победу светского начала над конфессиональным. «Светский характер мирного договора был главной, предпосылкой в решении трудных немецких проблем» [Press, КК. S. 261]. В то же время урегулирование конфессионального вопроса, по мысли Ф. Пресса, хотя и обеспечивало видимый паритет партий, но следовало скорее во благо католическим чинам и императору. «В целом отношения не были столь идеальны и «паритет» всегда оставался желанной целью протестантов. Установки религиозного мира увязывались с имперскими прерогативами — однако именно при взгляде на партийную в религиозном отношении роль главы Империи можно было не сомневаться, что католики оставались в лучшем положении, нежели протестанты… В общем евангелический корпус как цельная величина был активен лишь временами. Укреплявшееся положение имперской церкви и католицизм императора воздвигали труднопреодолимые барьеры» [Press, КК. S.265]. В отношениях же императора с князьями преимущества оставались за последними. «Предпосылкой этого, — пишет Ф. Пресс, — было принципиальное признание территориального суверенитета немецких имперских сословий — помимо их традиционных привилегий. Тем самым ограничивались и прерогативы императора. Союзное право подчеркивало дееспособность территорий, хотя и с мало значившей оговоркой, воспрещавшей использовать это право против императора и Империи. Но законы должны были впредь утверждаться имперскими постановлениями, будь то решения о войне и мире или решения о военных предприятиях, как, например, вербовка солдат, снабжение и строительство крепостей. Существенно усилившаяся роль рейхстага, который к тому же теперь не был принужден в религиозных вопросах следовать принципу большинства, сильно связывала императору руки. То была ясная тенденция Вестфальского мира превратить Империю в Империю князей, среди которых император в будущем был бы не более чем «первым среди равных» [Press, КК. S.266].

Однако ученики Ф. Пресса пришли к не столь однозначным выводам. Антон Шиндлинг отмечает вслед за Ф. Дикманном и Ф. Прессом значение Вестфальского мира в развитии светского правовосознания и европейского полицентризма: система равновесия сил, основанная на интересах отдельных суверенных государств, возникла в результате Тридцатилетней войны. Но в отношении влияния на Империю Вестфальские трактаты не кажутся столь однозначными. А. Шиндлинг критикует Ф. Дикманна за слишком мрачные тона, которыми тот рисует последствия мира для Германии: 1648 г. отнюдь не был «годом великой катастрофы в нашей истории». Исследователь попытался «реабилитировать» положительные итоги мира в связи с деятельностью рейхстага. Базовые структуры Империи были восстановлены, и центром интеграционных процессов становился общесословный форум. Вестфальский мир санкционировал его важнейшие законодательные функции, превратив в постоянно действующий орган. Вплоть до распада Империи в годы Наполеоновских войн регенсбургский «вечный» рейхстаг выступал в роли опорной точки всей имперской конструкции.

По-новому историк попытался представить и место императора в структурах Империи. Мир отнюдь не ознаменовал торжество сословного, партикуляризма над имперским единоначалием. «Сохранившееся правовое пространство открывало императору путь к возвращению в Империю. И габсбургские императоры барочной эпохи, прежде всего Леопольд I, последовательно использовали предоставленные возможности» [43. S. 146]. Играя на межсословных противоречиях, императоры получали пространство для маневра и усиленно выпестовывали клиентелу как в наследственных, так и в сопредельных владениях. Вестфальский мир, кроме того, фиксировал церемониальный порядок представительства на рейхстаге, позволявший венценосцам купаться в блеске барочной репрезентации. В то же время принцип религиозного паритета между конфессиями обязывал корону выступать в качестве нейтральной, сплачивающей всех подданных силы. Наличие компромиссной партии имперских князей с архиепископом Майнцским Иоганном Филиппом фон Шенборном во главе было благоприятной предпосылкой для координирующей деятельности престола, что с успехом было реализовано в годы правления Леопольда I.