Германия в эпоху религиозного раскола. 1555–1648 - [109]
Характерным явлением стал фаворитизм, представленный в виде прямого покровительства, выделявшего из массы чинов лишь одного. Традиции фаворитизма были неразрывно связаны с протекцией, корпоративной солидарностью сословного общества и восходили к «седому» средневековью. Однако само явление приобретает достаточно большой размах именно к началу XVII в., правда, в определенной немецкой специфике: почти не было женщин в публичном статусе фавориток, а будущие фавориты нередко располагали хорошо подготовленным служебным опытом, авторитетом и признанием. Причем в духе патриархальной традиции княжеская протекция распространялась обычно на всю родню любимцев. Феномен фаворитизма в немецких землях носил четко выраженный мужской, клановый и служебный характер. Немецкие дворы не знали примеров мгновенного взлета карьер от низовых ступеней до высших постов, равно как и заметного влияния «выскочек» на правительственные дела. В глазах современников быть избранным среди многих означало прежде всего признание высоких служебных заслуг и не считалось беспочвенной прихотью господина. Неслучайно, что и само слово — «любимчик», «фаворит» в своем сомнительном, часто негативном значении появится в немецком языке лишь много позднее, в XVIII в.
Немецкий княжеский двор к началу XVII в. все более утрачивал прежнюю конфигурацию относительно узкого круга лиц, обслуживающих нужды территориального государя. Он превращался в представительный форум местной сословной элиты, в сложный социальный организм, начинавший жить отчасти по собственным внутренним законам большой корпорации.
Заключая разговор о дворе, отметим его проблематику, в последние годы особенно оказавшуюся в центре внимания немецких историков. Двумя главными вопросами здесь являются специфика немецкой придворной организации в раннее Новое время и изменение ее социального профиля.
Часть немецких историков склонна находить специфику немецких княжеских дворов в патриархальности и консерватизме, унаследованных от позднего средневековья. Мы наблюдаем не столько революцию придворных структур, сколько эволюцию под тяжким бременем средневековых традиций. В Германии конфессиональной эпохи прослеживалось лишь локальное влияние двух основных типов европейской придворной организации — бургундско-испанской и итало-французской. Кроме Вены и в очень ограниченных размерах Мюнхена (главным образом, в области церемониала), нигде не видно заметного воздействия испано-бургундского прототипа.
Проблема социальной парадигмы двора была впервые ясно сформулирована Норбертом Элиасом в его книге «Придворное общество», изданной в 1969 г. В ней Н. Элиас, правда, на французском примере, определил решающее значение двора для «доместикации» дворянства в качестве клиентелы короля. Двор притягивал посредством королевской протекции провинциальное дворянство, лишал регионы серьезной антикоролевской оппозиции и выступал мощным рычагом центральной монархической власти. Н. Элиас считал двор раннего Нового времени индикатором и генератором крупных перемен в цивилизационном развитии. На немецком материале подобный тезис неоднократно воспроизводился в последующих исследованиях (Г. фон Крюденер, П. Баумгартен, Ф. Пресс и др.), в которых ставилась задача прежде всего показать интегративную роль двора для низшего дворянства. Сквозь призму социальных функций придворной организации историки стремились анализировать и культурные формы придворной жизни, манифистацию двора. Наиболее подробно на локальном венском материале подобный подход продемонстрировали Губерт Эхальт (двор Габсбургов в XVII в.) и Карин Плодек (ансбахский двор в XV–XVIII вв.).
Тезис Н. Элиаса, однако, стал встречать со временем все большие возражения среди историков, особенно регионалистов, которые отмечают однобокость, достаточный примитивизм его схемы. Наиболее последовательным оппонентом Н. Элиаса стал Алоиз Винтерлинг, издавший в 1986 г. свою диссертацию о дворе архиепископов Кёльна. В ней автор подчеркивает значение двора как системы межсословного компромисса, социальной стабилизации, в рамках которой обретали устойчивую опору институты власти и мир ее подданных. Для конфессиональной эпохи мы, в свою очередь, отметили бы значение патриархальных традиций, особенно развитых у лютеранских князей, для которых двор был ближним пространством собственного Дома. Как часть целого Дома двор был лишен программного, институционного смысла. Он являл собой огромный приют под покровом княжеской милости и щедрости, где реализовывались социальные гарантии дворянства и бюргерской элиты, отнюдь не в столь инструментализированной форме, как полагает А. Винтерлинг. Новейший обобщающий очерк Райнера Мюллера скорее констатирует все еще не до конца решенную проблему сравнительных параллелей между почти 300 княжескими дворами Империи раннего Нового времени, нежели дает однозначное решение поставленных проблем. Кроме того, большинство уже имеющихся наработок все-таки посвящены различным придворным парадигмам в гораздо более широком промежутке времени, чем собственно столетие 1550–1650 гг.
