Герман - [44]
Но тут рядом с ним, чиркнув по льду, затормозили быстрые коньки.
– Ты газеты подкладываешь?
Герман медленно повернулся: Руби. Она скосила глаза на его коньки, газета торчала из-за края ботинка. Герман посмотрел на ее ноги – и увидел беговые коньки. На Руби были беговые коньки и синий конькобежный костюм.
– Ты в них будешь типа фигурно кататься? – спросил Герман.
– Я бегу четыреста метров, – ответила Руби.
Больше она ничего не сказала, оттолкнулась и очутилась уже на старте. Ну все, понял Герман, слишком поздно. Слишком поздно отказаться. Он не может уйти домой сейчас. Придется выйти на старт и состязаться с Руби. Не надо было ему желать падения третьей паре.
И вот он стоит на внутренней дорожке, согнув колени и вытянув руки в стороны. Музыка перестала играть, девчонки-фигуристки, пигалицы не старше восьми, хором вопили Руби «Давай, давай!». Герман бросил на нее взгляд. Руби почти касалась льда лбом, а руки заложила за спину. Не хватало еще, чтобы она пришла первая, подумал Герман. Обштопала меня на повороте. Раньше меня поменяла дорожку. Мне тогда только продать коньки, сбежать в Адапазары и жить в норе до конца моих печальных дней.
Стартер дал свисток, и Герман припустил вперед, спотыкаясь. Он слышал, как коньки Руби ритмично режут лед. Она обгоняла его. Отрыв увеличивался. Герман вошел в поворот, но ноги плохо слушались, путались в конькобежном шаге; он не удержался на кромке и выкатился в сугроб. Руби шпарила по прямой, она опустила руки и давно успела перестроиться, когда Герман еще только выбирался на дорожку. Она еще прибавила скорость. Герман слышал вопли зрителей и понимал, что проиграл.
Вот бы упасть на последнем повороте, думал он. Если я грохнусь на последнем повороте, прежде чем Руби финиширует, то смогу сказать, что сделал бы ее, когда б не упал. А вдруг сейчас нога сломается? Или выскочит овчарка и оторвет мне руки? Или лед растает?
О многом он успел подумать, все-таки четыреста метров. Но не упал – не сумел. Он хорошо прошел поворот, работая рукой, но, когда вышел на последнюю прямую, Руби давно пересекла финиш.
Герман сделал три отчаянных шага, проплыл мимо судьи под крик «Одна минута двадцать восемь и пять секунды», услышал смех зрителей, попал в свет прожекторов, проехал дальше, не сбавляя хода, и двинул в раздевалку.
Руби нагнала его у памятника Оскару Матисену[21]. Она связала коньки и повесила их через плечо. Герман сунул свои в заплечный мешок. Он не собирался останавливаться, но Руби заступила ему дорогу.
– Не знала, что ты тоже на коньках бегаешь, – сказала она.
Герман ничего не ответил, показывая, что хочет пройти.
– Тренировался много?
– Сорок дней и сорок ночей.
– Почему в школу не ходишь?
– Заразный.
– Боров сказал, кто не будет тебя опекать, того выгонят.
– Знаю. Достала меня эта канитель до печенок.
Руби с любопытством взглянула ему в лицо.
– Ты, что ли, сердишься?
– У меня травма.
– Какая?
– Коленка, видимо.
Он перестроился на соседнюю дорожку, обогнул Руби и пошел домой, петляя проулками. А дома повесил мешок с коньками в подвале и сунул шапочку в нижний ящик.
Дни холодные, как из холодильника, и темные внутри. Изредка открывается дверь, папа с мамой надеются выманить Германа, но безуспешно. Достучаться до него не дано никому. Он сидит в глубине комнаты, положив на колени глобус, и руки у них коротки.
Но однажды вечером, когда папа остался на сверхурочные, а мама пошла в школу на собрание, Герман надел свою старую шапку без помпона и вышел на улицу.
Город вымер, черное одеяло неба накрыло его, луна зияла желтой трещиной. Северный ветер крутил снег под фонарями, везде валялись новогодние елки, похожие на скелеты или ржавые остовы велосипедов.
Герман угрем скользил вдоль домов, чутко вслушиваясь, но слышал только ветер, снег и свое дыхание, белое и холодное. На Балдерсгатен он увидел открытое окно, размахнулся запустить в него каштан, но удержался – и все-таки рванул с места, будто и впрямь нахулиганил. Поднялся по пригорку к школе. В нескольких окнах горел свет, там родители пили чай и разговаривали.
Он прокрался до угла и заглянул в школьный двор: наши сдали его, и следы отступления уже занес снег.
В парке он услышал голоса и пошел туда. Гленн, Бьёрнар и Карстен скучились у ограды – мутят небось что-то. Герман направился прямо к ним. Едва завидев его, они замолкли и уставились на него.
– Чего ты тут забыл? – спросил Гленн.
– Шел мимо.
Они посмеялись. Карстен поманил его ближе.
– Какое место на коньках взял?
Герман стиснул зубы, отвернулся к церкви и пополз взглядом по высоченному шпилю, пока кончик этой медной булавки не исчез в небесной наволочке.
– А вы чего делаете? – спросил он.
– Ты в штаны наложишь только слушать, – ответил Бьёрнар.
Герман достал из кармана каштан и пульнул в школу. Зазвенело стекло.
– Я, что ли, попал? – прошептал он.
– Ты разбил стекло завуча!
Они всей гурьбой рванули с места и бежали сколько хватило сил, остановились уже далеко внизу, у памятника Вельхавену. Спрятались за ним, и Гленн достал из кармана зеленый шнур.
– Это еще зачем? – спросил Герман.
– Тебя повесить, чтоб мозги вправить.
– Они и так на месте.
