Герберт Уэллс - [183]

«Уэллс. Я Вам очень благодарен, мистер Сталин, за то, что Вы согласились меня принять. Я недавно был в Соединенных Штатах, имел продолжительную беседу с президентом Рузвельтом и пытался выяснить, в чем заключаются его руководящие идеи. Теперь я приехал к Вам, чтобы расспросить Вас, что Вы делаете, чтобы изменить мир…

Сталин. Не так уж много…

Уэллс. Я иногда брожу по белу свету и как простой человек смотрю, что делается вокруг меня.

Сталин. Крупные деятели, вроде Вас, не являются „простыми людьми“. Конечно, только история сможет показать, насколько значителен тот или иной крупный деятель, но, во всяком случае, Вы смотрите на мир не как „простой человек“».

После всех этих реверансов — «Я великий?! Ах нет, это вы великий, а я так себе, простой» — начался содержательный разговор. Но именно в реверансах частично кроется ответ на вопрос, почему западные знаменитости были очарованы Сталиным. Уэллс, до встречи воспринимавший собеседника как «безжалостного, черствого, злого человека», написал следующее: «Он чуть застенчиво взглянул на меня и с дружеской открытостью пожал мне руку… Мы никак не могли преодолеть застенчивости… Его, по-видимому, очень смущало неравенство нашего положения… Я никогда не встречал более искреннего, прямолинейного и откровенного человека… Русские лукавы, но Сталин — грузин, и он не ведает хитростей…» Простодушные европейцы ехали к «русскому дикарю», а восточную, витиеватую, насмешливую любезность они, не бывавшие на Востоке, приняли за чистую монету…

Разговор начался с Америки: Уэллс сказал, что «в США речь идет о глубокой реорганизации, о создании планового, то есть социалистического хозяйства» и предложил Сталину осознать идейное родство между Вашингтоном и Москвой. Сталин родства не признал: частная собственность и плановое хозяйство несовместимы. Но в целом он отозвался об Америке уважительно. Он еще в интервью Эмилю Людвигу сказал, что уважает американцев и что «в Америке есть элементы демократии, которые отсутствуют в европейских странах», — правда, тотчас добавил, что еще больше, чем американцы, больше, чем кто-либо в мире, ему нравятся немцы (Людвиг был немцем). Уэллс был англичанином — Сталин об англичанах говорил одно хорошее. Уэллс похвалил Рузвельта — Сталин согласился: «Я ни в какой степени не хочу умалить выдающиеся личные качества Рузвельта — его инициативу, мужество, решительность. <…> Я поэтому хотел бы еще раз подчеркнуть, что мое убеждение в невозможности планового хозяйства в условиях капитализма вовсе не означает сомнения в личных способностях, таланте и мужестве президента Рузвельта». Более того, Сталин признал, что, возможно, Рузвельт хочет социализма, но капиталисты ему не позволят это осуществить. Уэллс продолжал настаивать, что Америка идет правильным путем — Сталин совсем смягчился: «Может быть, через несколько поколений можно было бы несколько приблизиться к этой цели, хотя я лично считаю это маловероятным… Впрочем, Вы знакомы с положением в Соединенных Штатах лучше, чем я, так как я в США не бывал и слежу за американскими делами преимущественно по литературе». Уэллс таял…

Сталин сказал, что интересы капиталистов и народа несовместимы, — Уэллс возразил, что капиталисты бывают разные, например, Морган плохой, а Форд — получше. Сталин тотчас заметил, что и Морган совсем неплох: «Мы, советские люди, многому у капиталистов учимся[103]. И Морган, которому Вы даете такую отрицательную характеристику, являлся, безусловно, хорошим, способным организатором». Уэллс заявил, что в мире есть люди, которые могут стереть различия между социализмом и капитализмом — это техническая интеллигенция и конечно же летчики. Сталин имел на Уэллса подробнейшее досье, но, возможно, не знал, что тот помешался на авиаторах, так как не сказал, что они великолепнейшие люди, ограничившись сдержанной похвалой технической интеллигенции: она «может в определенных условиях творить чудеса, приносить человечеству громадную пользу», но всегда служит своему строю. Уэллс сказал, что знаком с технической интеллигенцией, которая не хочет служить капиталистическому строю. Хозяин мгновенно согласился, что такая техническая интеллигенция, очевидно, бывает, раз его умнейший гость так сказал. Уэллс продолжал таять, но не сдавался и дерзко заявил собеседнику: «Мне кажется, что я левее Вас, мистер Сталин, поскольку я считаю, что мир уже ближе подошел к изжитию старой системы». Тут Сталин, видимо, не знал, что ответить — спорить с гостем нелюбезно, а признать, что гость левее его самого, невозможно, и плавно вернулся к разговору об интеллигенции.

В первой части беседы он лишь однажды отступил от расшаркиваний: «Кроме того, разве можно упускать из виду, что для того, чтобы переделать мир, надо иметь власть? Мне кажется, господин Уэллс, что Вы сильно недооцениваете вопрос о власти, что он вообще выпадает из Вашей концепции» — и тем припер Уэллса к стене, ибо тот понятия не имел, как именно хорошие люди должны взять власть в мире, во всех его теориях тут было белое пятно. Но добивать собеседника Сталин не стал, напротив, тут же смягчил удар очень тонким комплиментом: «Вы, господин Уэллс, исходите, как видно, из предпосылки, что все люди добры. А я не забываю, что имеется много злых людей». Если человек считает всех людей добрыми, подразумевается, что и сам он добр. Уэллс почувствовал, что тонет в этом рахат-лукуме, и вновь попытался пойти в атаку: «Я слежу за коммунистической пропагандой на Западе, и мне кажется, что эта пропаганда в современных условиях звучит весьма старомодно, ибо она является пропагандой насильственных действий». Сталин сказал, что его собеседник совершенно прав в своих предпосылках, только в выводах малость ошибся: «Коммунисты вовсе не идеализируют метод насилия. Но они, коммунисты, не хотят оказаться застигнутыми врасплох, они не могут рассчитывать на то, что старый мир сам уйдет со сцены, они видят, что старый порядок защищается силой, и поэтому коммунисты говорят рабочему классу: готовьтесь ответить силой на силу, сделайте все, чтобы вас не раздавил гибнущий старый строй, не позволяйте ему наложить кандалы на ваши руки, которыми вы свергнете этот строй». В доказательство своих слов он привел в пример человека, упоминание которого должно было польстить англичанину, — Кромвеля. Тут, правда, возникла маленькая неловкость.