Гепард - [72]

После вальса Анджелика пригласила дона Фабрицио поужинать с ними. Он был тронут, но промелькнувшие и такие живые воспоминания молодости удержали его от соблазна: он представил себе, как скучен будет для юных влюбленных ужин за одним столом со старым дядей, особенно на глазах у Стеллы. «Влюбленным хочется быть вдвоем, в крайнем случае — с чужими, но со стариками и, что хуже всего, с родственниками — никогда».

— Спасибо, Анджелика, но мне не хочется есть. Возьму себе что-нибудь с общего стола. Иди с Танкреди и обо мне не думай.

Подождав, пока молодые люди удалятся, он также направился в буфетный зал. В глубине его стоял длинный узкий стол, освещенный двенадцатью канделябрами из позолоченного серебра, знаменитыми тем, что они были пожалованы деду Диего испанским двором по окончании его посольской миссии в Мадриде: помещенные на высокие основания из сверкающего металла, шесть мужских атлетических фигур, чередуясь с шестью женскими фигурами, держали на своих головах ствол дерева с двенадцатью ветвями, каждую из которых венчала зажженная свеча. Лукавому мастеру достало таланта придать позам атлетов спокойную легкость и подчеркнуть напряженную грациозность юных дев, удерживающих непомерную для них тяжесть. Двенадцать подлинных шедевров. «Сколько же сальмов земли можно на них купить!» — сказал бы бедняга Седара. Дон Фабрицио вспомнил, как однажды Диего показал ему обтянутые зеленым сафьяном футляры для этих канделябров — каждый с золотым трехчастным щитом Понтелеоне и золотыми инициалами дарителей.

Под канделябрами, под пятиярусными вазами, возносившими к небесам пирамиды всегда остающихся нетронутыми профитролей, — утомительное изобилие обычных для таких балов кулинарных изысков: кораллового цвета лангусты, сваренные живьем, вязкое желтоватое фрикасе из телятины, плавающие в соусе серебристые окуни, очищенные от костей бекасы на янтарных холмах подрумяненных хлебцев, посыпанных фаршем из потрохов, жирные розоватые печеночные паштеты под желатиновым панцирем, галантины, прозрачные, как утренняя заря, и еще с десяток других трудно перевариваемых деликатесов самых разных цветов и оттенков. По краям стола — две монументальные серебряные супницы с отливающим темным золотом консоме. Чтобы все это приготовить, поварам на больших дворцовых кухнях пришлось, вероятно, с прошлой ночи трудиться без отдыха.

«Сколько же добра, черт побери! Донна Маргерита знает, как принимать гостей. Жаль только, что все это не для моего желудка».

Даже не обратив внимания на стол с напитками, сверкавший справа хрусталем и серебром, он направился к левому столу со сладостями. Золотистые бисквитные бабы с шапками из взбитых сливок высились там, как заснеженные монбланы, миндальные дофины с фисташками красовались бело-зелеными узорами, горки шоколадных птифуров, темных и жирных, как перегной в долине Катании, из которого путем долгих превращений они, по существу, и произошли, соседствовали с разноцветными пломбирами — розовым, цвета шампанского, цвета беж, и когда в них входила лопатка, они отслаивались с легким хрустом. Красные засахаренные черешни, стопки желтых кисловатых ананасных кружочков, «триумфы чревоугодия» с зеленой кромкой из молотых фисташек, бесстыдные «пирожные Девственницы»… Последних дон Фабрицио попросил положить ему два, и теперь, с пирожными на тарелке, представлял собой кощунственную карикатуру на мученицу Агату[79], выставившую напоказ свои отрезанные груди. «Почему же Святая канцелярия, когда еще была в силе, не додумалась запретить эти пирожные? Или те, что возносят хвалу чревоугодию? Чревоугодие ведь смертный грех! Груди святой Агаты пекут в монастырях и за милую душу поедают в праздники, ну и ну!»

Стоя посреди пропитанного запахами ванили, вина и сахарной пудры зала, дон Фабрицио огляделся по сторонам в поисках свободного места. Заметив его, Танкреди похлопал по пустому стулу возле себя, давая понять, что место для него за их столиком осталось неприкосновенным. Сидящая рядом с ним Анджелика смотрелась в перевернутое серебряное блюдо, чтобы убедиться в безупречности своей прически. Дон Фабрицио улыбнулся, помотал головой в знак отказа и продолжал обводить глазами зал. От одного из столиков до него донесся самодовольный голос Паллавичино: «Самое сильное впечатление моей жизни…» Рядом с полковником было одно свободное место. Не стоит ли, уже довольно наслушавшись этого краснобая, предпочесть пусть не совсем искреннюю, но все равно располагающую сердечность Анджелики и колкие остроты Танкреди? Нет, лучше скучать самому, чем нагонять скуку на других. Попросив разрешения, он сел рядом с полковником, который поднялся ему навстречу, чем несколько смягчил сердце Гепарда. Он не спеша ел бланманже, наслаждаясь изысканным сочетанием фисташек с корицей, и разговаривал с Паллавичино. Без своих приторных фраз, предназначенных в первую очередь дамам, полковник производил совсем иное впечатление: он явно был не дурак и, главное, — «синьор», как и сам князь. Глубокий классовый скептицизм, обычно не смевший и носа высунуть из-за пламенеющего воротника берсальерского мундира, обнаруживал себя, когда Паллавичино оказывался в окружении людей своего круга, вдали от жеманных поклонниц и казарм с их неизбежной риторикой.