Георгий Скорина - [90]

Поглядев еще немного на статую, путник направился через площадь к перекрестку, где виднелись вывески аптекаря, портного и цирюльника, украшенные эмблемами их ремесла.

* * *

Таддэо Мусатти проснулся поздно и чувствовал себя отвратительно. Слуга доложил, что явился неизвестный человек и просит допустить его к маэстро.

– Должно быть, пациент, – проворчал Таддэо. – Скажи, что я не могу оказать помощи, и направь его к доктору Луиджи.

Слуга покачал головой.

– Он говорит, что не нуждается во врачебной помощи, а хочет побеседовать с вашей милостью. Прибыл он, очевидно, издалека. Еще говорит он, что имеет письмо от вашего друга.

– Письмо от друга?.. – заинтересовался Таддэо. – От какого друга? Пусть войдет. Посмотрим, кто это из друзей вспомнил старого Мусатти.

Мусатти недоверчиво посмотрел на вошедшего, на его пыльные тяжелые башмаки, на пастушью куртку и сожженное солнцем лицо.

– Чего ты хочешь? – спросил он холодно.

– Стать учеником знаменитого магистра, доктора Таддэо Мусатти. – Пришелец почтительно поклонился.

Мусатти во все глаза глядел на странного юношу.

– Ты… грамотен?

– Кроме родного языка, который даровал мне господь при моем появлении на свет, я говорю, читаю и пишу на польском, чешском и немецком…

– Я не знаю ни одного из этих языков, – прервал его Мусатти. – Однако ты неплохо изъясняешься по-итальянски.

– Если маэстро позволит, – возразил пришелец, – я предпочел бы латынь, так как еще недостаточно владею итальянской речью.

– Где же ты изучил латынь?

– Я имею честь быть бакалавром семи свободных искусств достославного Краковского университета, – ответил пришелец по-латыни.

– Вот как! – Мусатти сам перешел на латынь. – Садитесь же, коллега. Ваше имя?

– Франциск, сын Луки Скорины. Я русский, из славного города Полоцка.

– Не слыхал я такого города… – Мусатти был явно смущен. – Мне сказали, что у вас письмо от моего друга. Кто этот друг?

– Николай Коперник, некогда учившийся в Падуе. Ученейший муж, которого я глубоко почитаю.

– Николай Коперник!.. – задумался Мусатти. – Да, да, припоминаю… Молодой, всегда задумчивый… польский ученый. Он, кажется, занимался здесь астрономией. Дайте же мне это письмо, я с интересом прочту его.

– Письма нет. Я утерял его.

Мусатти недоверчиво посмотрел на посетителя.

– Странно!.. А что же теперь поделывает Коперник?

– Я давно не имею сведений о нем, – ответил Скорина.

– Давно? Когда же он дал вам письмо ко мне?

– Пять лет тому назад.

– Что? – Маэстро подозрительно поглядел на гостя. – Пять лет назад?.. Однако…

– Прошу вас, уважаемый маэстро, – спокойно сказал Скорина, – дать мне возможность, и я все объясню вам.

Незнакомец казался подозрительным, но Мусатти невольно подчинился твердой и спокойной силе, исходившей от него.

* * *

Георгий начал свой рассказ с того памятного дня, когда, простившись с друзьями, он выехал из Кракова.

Едва ли описания долгого пути и впечатления Скорины могли представлять интерес для итальянского ученого, имевшего самое смутное представление о славянских странах. Георгий не стал излагать их маэстро Таддэо, ограничив рассказ лишь упоминанием о происшествиях, связанных со смертью великого князя Александра и борьбой, начатой Глинским.

Мусатти слушал вяло и недоверчиво. Ни Александр, ни Сигизмунд, ни Глинский, как и события, разыгравшиеся на далеких землях Литвы и Польши, не интересовали старого профессора.

Только когда Георгий перешел к рассказу о жизни в Киевском монастыре и о сохранившихся там древних рукописях, в глазах Мусатти затеплился огонек любопытства. Еще больше заинтересовала его жизнь Скорины в чешской Праге и занятия в Карловом университете.[46]

Георгий рассказал о том, как, проделав долгий и утомительный путь с обозом Алеша, он прибыл в Прагу, еще не избавившись от болезни.

Много дней провел Скорина в доме пана Алеша, окруженный отеческим вниманием и заботой радушной семьи, пока почувствовал себя здоровым и готовым к новым испытаниям.

Прага понравилась Георгию. Здесь, казалось, не было той фанатической нетерпимости, которая заставила его почти бежать из Кракова. Никто не попрекал его «восточной схизмой», никто не отзывался с презрением и насмешкой о его родине. Напротив, встречаясь в доме Алеша с членами общины «Чешских братьев» и пражскими студентами, он приобрел новых друзей. С интересом они расспрашивали о народе на Руси и радовались, когда находили в белорусской речи сходство с чешским языком.

Друзья выхлопотали для гостя разрешение посещать некоторые лекции, и Скорина с увлечением проводил дни в стенах старого чешского университета. Там, на одном из диспутов, он познакомился с профессором Ржегоржем из Елени, посвятившим остаток своих дней переводам книг с латинского на чешский язык. Сын профессора, Сигизмунд, молодой ученый, работал вместе с отцом. Он охотно принял предложение Скорины помочь в подборе и толковании некоторых славянских слов.

– Вы говорите, коллега, – перебив рассказ, спросил Мусатти, – что они переводили научные книги. Быть может, среди них были наши трактаты?

– Нет, маэстро, – ответил Георгий, – пока это была работа только по составлению сравнительного словаря. Имея такой словарь, наши ученые без ошибок смогут перекладывать на свой родной язык с греческого, латинского, немецкого, а также переводить свои труды на языки других народов.