Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи - [249]

Датировка письма десятым мая добавляет сомнений. Накануне состояние Димитрова значительно ухудшилось, и именно десятого мая его перевели в больничное отделение санатория, где профессора Очкин и Бакулев сделали ему под местной анестезией пункцию и откачали из брюшной полости большой объём жидкости.

Весьма показательно, что ни на IV расширенном пленуме ЦК (11–12 июня), где Трайчо Костов был исключен и партии, ни на других собраниях того времени не цитировался и даже не упоминался столь важный документ. Кроме того, текст, изобилующий оскорбительными «аргументами», явно не соответствует стилю эпистолярного наследия Димитрова, для которого не характерна столь вульгарная лексика^{357}.

Добавим ещё одно наблюдение. При чтении той части письма, где рассказывается о ходе лечения, фальшь буквально бросается в глаза. Автор делится со своими коллегами в ЦК БКП такими, например, «откровениями»: «Что касается моего лечения, которое вас, несомненно, интересует, могу сообщить вам следующее: когда я приехал в Москву, оказалось, что я очень серьёзно заболел и что мой организм до такой степени истощён, что представляет собой просто развалину. Однако благодаря особенным и братским заботам Советского правительства и лично тов. Сталина были мобилизованы самые лучшие деятели прекрасной советской медицины, и у меня наступило, хотя и медленное, улучшение».

Ради полноты картины следует, однако, упомянуть, что Елена Димитрова отвергала версию о фальсификации письма. Она сообщила Бойко Димитрову, что в качестве сотрудницы ЦК БКП лично расшифровывала этот текст, закодированный специальным шифром Димитрова, поэтому убеждена в его аутентичности. Не вдаваясь в тонкости, укажем только, что этот довод не даёт стопроцентной уверенности в авторстве Димитрова, поскольку зашифровать его личным шифром могли что угодно.

«Письмо Димитрова», на котором имеется распоряжение «Размножить для членов Политбюро. 16.5.49 г. В. Червенков», на самом деле появилось в политическом обиходе только в конце 1949 года, когда под окнами военного суда экзальтированные толпы скандировали: «Смерть Трайчо Костову!»

Следствие по «делу Костова» проводилось по сценарию, многократно обкатанному в СССР в 1930-е годы. Болгарские, а потом и приглашённые советские следователи по особо важным делам (среди них был полковник Шварцман, пытавшийся арестовать Вылко Червенкова в 1938 году) сколотили «группу Трайчо Костова, связанную с английской разведкой», истязаниями добились самооговоров и признаний членов «группы». Ходом следствия дирижировала Москва. В Софию регулярно наезжали руководящие сотрудники МТБ СССР. Министр В. С. Абакумов 3 сентября доложил Сталину о переориентировке следствия на «югославское направление», и Шварцману были даны инструкции раскрыть «преступные связи группы Костова с кликой Тито»^{358}.

Трайчо Костов мужественно держался до конца и не признал выдвинутых против него чудовищных обвинений. В ночь на 17 декабря 1949 года он был казнён. У виселицы, когда прокурор спросил его, хочет ли он что-то сказать, Костов ответил: «Скажите товарищам из Политбюро, что я ухожу невинным». Неизвестно, были ли переданы эти слова предавшим и пославшим его на смерть «товарищам».

Но всё это происходило уже без Димитрова…

На веранде для Георгия Михайловича было поставлено кресло; в погожие июньские дни он читал здесь газеты и тассовский бюллетень международной информации. Мир менялся стремительно, сообщения торопили друг на друга. В Вашингтоне подписан Северо-Атлантический пакт — на конференции в Лондоне учреждён Совет Европы — в Бонне принята конституция нового германского государства в результате слияния западных оккупационных зон — Джавахарлал Неру стал первым премьер-министром независимой Индии — в Китае близилась победа Красной армии в гражданской войне с Гоминьданом — сторонники мира провели первый конгресс… А ведь ко многим событиям, определявшим лицо мира в 1949 году, был причастен он, Димитров, — ещё в ту пору, когда эти события пребывали, так сказать, в зародыше.

Болгары, приезжавшие в Советский Союз по делам, непременно хотели навестить больного Димитрова, однако не всем и не всегда это удавалось. Несколько раз бывал в Барвихе Георгий Чанков, чтобы «осведомиться о состоянии здоровья Георгия Димитрова и согласовать с ним некоторые неотложные вопросы», как поясняет он в мемуарах. Среди записей Чанкова об этих встречах есть одно поразительное откровение

Димитрова: «Если со мной что-то случится, я не буду писать политическое завещание. Пусть вся моя жизнь послужит вам политическим завещанием»^{359}. Ключевые слова здесь — «вся моя жизнь». Вся жизнь целиком, из плоти и крови, без прикрас и умолчаний[115].

Почти всё, что происходило в эти полгода, было для него последним; для иллюзий уже не осталось места.

Восемнадцатого июня наступил последний день рождения, шестьдесят седьмой. В болгарских газетах было опубликовано по этому случаю множество статей, воспоминаний и приветствий. В Барвихе Димитрова поздравили сотрудники посольства и приехавшие в Москву по делам службы соотечественники. Виновник торжества принимал гостей в своём номере на втором этаже. «Когда мы прибыли к товарищу Димитрову, он сидел возле стола с дымящейся трубкой в руке, — вспоминал посол Найден Николов. — Встретил нас весело и, несмотря на болезненное состояние, начал говорить с нами так бодро, что я скоро забыл о его тяжёлой болезни и о том, что визит к нему должен быть непродолжительным».