Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи - [247]

Обострению хронических заболеваний нашего героя всегда предшествовали тяжёлые психологические перегрузки. В 1943 году он проходил многомесячное лечение после смерти сына Мити и роспуска Коминтерна; в 1947-м — из-за жестокой борьбы с непримиримой оппозицией; в 1948-м — вследствие острой критики Сталина и крушения надежд на болгаро-югославскую федерацию; а в 1949-м — на фоне событий, получивших впоследствии в исторической литературе наименование «случай Трайчо Костова». На самом деле этот «случай» продолжался целый год^{351}.

Костов, проводивший отпуск в Барвихе, решил не искать встреч с советскими руководителями, а объясниться письменно. В послании в ЦК ВКП(б) он признал, что его ошибка имеет по существу «националистический характер», но «сравнительно легко поправима». Второе письмо он отправил в Софию, на суд товарищей. Письмо было подробным и откровенным. Помимо объяснения причин произошедшего и признания своих прегрешений, автор отозвался на критику, прозвучавшую в его адрес на предсъездовском пленуме ЦК. Особенно остро отреагировал на замечание Георгия Димитрова о преувеличении своей роли в руководящем звене. Костов напомнил, что не сам себя провозгласил «первым помощником» Димитрова и поставил на второе место в списке членов Политбюро, не сам себя назначал заместителем Димитрова во время длительных отсутствий последнего по болезни. «Но, ей-богу, — сетовал он, — становится страшно, когда критикуют именно за то, что я много работал и что в отсутствие премьер-министра превратил себя во второй центр!» В партии и государстве, подчеркнул он, не существует двух центров власти, есть только один общепризнанный лидер — Георгий Димитров, чьё имя и авторитет составляют великий капитал партии и народа.

Следуя букве и духу большевистского лозунга критики и самокритики, Костов затронул в письме самый болезненный нерв людей, облечённых властью, — амбиции и самолюбие. Он напомнил некоторым своим товарищам об их собственных ошибках. Димитрову — о гипотетической балкано-дунайской федерации, Коларову — о несогласованной с Политбюро поездке для переговоров в Париж, Югову — о сталинском намёке на национализм («что-то за этой шуткой кроется»). Поэтому и он, Трайчо Костов, рассчитывает добрыми делами исправить допущенную оплошность, поскольку «невозможно мерить одинаковые вещи разными аршинами».

В ответном письме Костову Димитров пообещал не рассматривать письмо без его участия и всё прояснить и урегулировать «по-партийному, как и подобает нашей партии и её Центральному комитету, которые учатся у ВКП(б) и товарища Сталина». Однако 17 февраля члены Политбюро собрались у Димитрова и, не дожидаясь возвращения Костова, стали дружно осуждать его за письмо. Югов обвинил Костова в стремлении «раскидать свою вину» на всё Политбюро, Червенков заподозрил в намерении создать внутри партии платформу для борьбы с Политбюро и ЦК, Терпешев обвинил в двуличии, Коларов предложил сместить с должности заместителя премьер-министра, Чанков потребовал выяснить подлинные причины его антисоветской ошибки…

Под давлением большинства Димитров назвал письмо «неискренним» и согласился с высказанным на заседании предположением о тайных устремлениях Костова к единоличной власти в стране и партии. Но продолжал утверждать, что надо помочь товарищу «осознать свою ошибку, свою хитрость, свои нездоровые устремления, свои ошибочные методы работы», что следует держать курс «не на отсечение, а на исправление». Однако мнение Димитрова было встречено в штыки. Коларов, Червенков и Югов настаивали на освобождении Костова от обязанностей заместителя председателя правительства. Тогда Димитров предложил все вопросы, поднятые на заседании, вынести на обсуждение пленума ЦК по возвращении Костова из Москвы.

Через два дня после заседания состояние Димитрова ухудшилось, и он стал терять надежду на выздоровление. У старого печатника Йордана Милева остались нерадостные впечатления от посещения больного. Когда они прощались, Димитров сказал: «Вряд ли ещё увидимся…» С той же обречённостью он признался жене: «Нужно быть готовыми ко всему, Рози! Естественный закон неумолим».

Пригласили из Москвы видных советских медиков — профессора А. Л. Мясникова, терапевта, и профессора И. М. Эпштейна, уролога. В своих мемуарах Мясников рассказывает о Димитрове: «Мне он понравился как человек. Он был прост, сердечен. Лицо его чем-то напоминало кавказские лица (да и болгары вообще мне показались похожими не то на грузин, не то на армян), только глаза были совсем другие, светлые, серые и как бы излучали свет; сияние этих глаз говорило о душевной чистоте и вместе с тем о проницательности».

Большой консилиум болгарских и советских специалистов установил следующий диагноз: сердечная недостаточность второй степени, цирроз печени с асцитом, диабет, хронический простатит. Острые приступы не прекращались, в брюшной полости накапливалась жидкость. После переговоров с Москвой было решено 7 марта отправить больного в СССР. Доктор Ташо Ташев запомнил, как ночью Димитров, подавляя страдание, стал размышлять вслух: «В Лейпциге я ожидал, что меня повесят, ещё раньше, в молодом возрасте, меня пытались убить, но я не боялся ничего, потому что знал, что служу моему народу, рабочему классу, прогрессу. Но никогда не думал, что умру вот так — побеждённым коварной болезнью в то время, когда у нас началось строительство социализма»