Гентианский холм - [19]

В мгновение ока оба оказались во дворе. Стелла вытащила из-за чурбана тарелку с едой и понесла ее в дальний конец двора, где, лежа в своей конуре, их дожидался дворовый пес Даниил. Морду он положил на вытянутые передние лапы, а глаза его горели от нетерпения. Едва завидев приятелей, он, насколько позволяла цепь, выскочил из конуры и через секунду все слопал, словно отродясь ничего не ел.

Как и вся остальная живность на Викаборском хуторе, Даниил был всегда хорошо накормлен и ухожен, хотя и не избалован, но несмотря на ненасытный аппетит, вид пес имел самый жалкий. Его можно было кормить, как на убой, драить щеткой, пока не отвалятся руки, и купать каждый день, но он все равно умудрялся выглядеть хуже некуда. Это был черный, с подпалинами пес, все кости выпирали у него из-под шкуры, лапы нелепо торчали в разные стороны, а язык вечно свисал из угла пасти. К тому же он без конца запутывался в своем длинном, свалявшемся хвосте. Лоб у Даниила всегда был страдальчески нахмурен, а уши хлопали по ветру, словно подавая сигналы бедствия. На Викаборском хуторе он появился года три назад совсем еще щенком, причем привел его Ходж, который где-то нашел бедолагу и, ухватив зубами за шкирку, приволок домой. Толку от Даниила было мало, да к тому же он отличался некоторой придурковатостью, но псом он вырос ласковым, добродушным, и все его любили.

Пока он уписывал все, что было на тарелке, хлюпая длинным языком и бешено вращая свалявшимся хвостом, Стелла и Ходж смотрели на него с робко-извинительным выражением в глазах. Классовые различия были им глубоко чужды. Им казалось ужасно несправедливым, что на свете существуют собаки и кошки домашние и дворовые. С какой стати Ходж и Серафина спят дома, в холе и неге, а Даниилу и котам при конюшне не дозволяют ступить даже на порог задней двери. Безобразная внешность и легкая умственная отсталость — это же не вина Даниила, а коты, живущие на конюшне, имели бы такой же холеный вид, что и Серафина, живи они в тех же условиях. Это было вопиющей несправедливостью, и как только Даниил вылизал с тарелки последние крохи, Стелла опустилась перед ним на колени, любовно потрепала его многострадальные уши и разгладила скорбную морщину у него на лбу.

— Ничего, Даниил, — шепнула она, — завтра я возьму тебя с собой на прогулку.

Пес вряд ли понял, что ему сказали, все-таки это был не Ходж, но по тону девочкиного голоса догадался, что ему предлагают что-то приятное, и нырнул к себе в конуру, но впопыхах перепутал голову и хвост, и поэтому из отверстия теперь торчала не морда, а косматая метелка, подметающая брусчатку, что всегда было у Даниила признаком прекрасного настроения.

Стелла достала из-под колоды-подставки миску молока и, стараясь не расплескать, понесла ее через двор на конюшню. Дверь ей открыл Ходж, встав на задние лапы и приподняв задвижку. Конюшню, как и заднюю дверь усадьбы, никогда не запирали, так как они выходили во двор, который ограждал конюшню и дом с севера и юга, а с востока и запада — это делали высокие стены. Массивные двери в восточной стене укрепляли на ночь стволом дерева — его клали поперек железных засовов. Двор был построен так специально, чтобы во время войны весь скот можно было перевести в безопасное место.

Ночью конюшня превращалась в заколдованное место, погруженное во тьму и тайну. Все красновато-коричневое, золотистое и бурое при дневном свете, ночью озарялось серебристым сиянием лунного света, проникавшим сквозь маленькие, незастекленные оконца, расположенные очень высоко от земли. Лунный свет так преображал оттенки, что они были уже не цветом, а призрачным свечением, наполняющим сердце странной печалью — свечением, напоминающим нимб. Даже тени становились темными, мягкими и бархатистыми, не то что днем. Звуки становились приглушеннее, шорохи и шелесты ложились на ночную тишину также легко, как лунный свет на потемневшие предметы. Запах сена с сеновала наводил дремоту, а запахи чистых и здоровых лошадей, стоявших в стойлах, — Стелла лишь смутно их различала, — были приятны и благодетельны.

На Викаборском хуторе была пара быков — Моисей и Авраам, на них пахали и впрягали их в телеги, которыми пользовались во время уборки урожая; две малорослые и быстрые девонские вьючные лошадки Сим и Хам, одна мышиной масти, другая гнедой; и старая кобыла отца Спригга, красавица Бесс. Для Стеллы все они были добрыми друзьями, она любила их всех, но поговорить с ними сейчас не остановилась, так как бедняги слишком устали после дневных трудов, а времени у нее было в обрез. Поэтому она лишь ласково оглядела их блестящие бока и махавшие хвосты и пошла дальше к пустому стойлу в дальнем конце конюшни, где жили коты. В этот час они с нетерпением ждали, когда хозяйка принесет им молочка. Стелла уже видела, как блестят в темноте их изумрудные глаза, и; как только девочка подошла поближе, коты бросились к ней и стали тереться об ее ноги, толкаясь и громко мурлыкая — усы торчком, хвосты трубой, мягкие лапки ритмично сжимаются и разжимаются в такт с органным гулом их вибрирующих вокальных аккордов. Слаженная игра церковного оркестра во всей его мощи — барабан, тамбурин, кларнет, серпент, гобой, альт и контрабас — всегда напоминали Стелле конюшенных котов, ждущих, когда им дадут молока. И там и здесь тело, инструмент и дух, казалось, приведены в согласие благодаря восторгу от того, что тело не создает музыку, а само есть музыка и нельзя сказать, где начинается одно и кончается другое — все сливалось воедино.