Генрих VIII и его королевы - [34]

До этого не дошло, но при всем своем влиянии на Генриха Анна была неспособна выиграть эту битву. Несмотря на строгий запрет встречаться, Мария и Екатерина регулярно переписывались, используя верных слуг, преданность которых, казалось, ничто не могло сломить. Когда Марию впервые подвергли изоляции в конце 1533 года, ее мать писала ей в том стиле, в каком обращался апостол к мученику: «… пришло время, когда всемогущий Господь будет испытывать тебя, и я очень этому рада, потому что я верю, что он дарует тебе благую любовь»^[98]. В тон, как вели себя две эти дамы, стремящиеся усилить преследования, от которых они страдали, был элемент мазохистского удовольствия, но, быть может, также и тонкий расчет. Обе прекрасно знали, что они пользуются значительной поддержкой как среди народа, так и среди элиты, и что Анну можно будет убрать за минуту, когда она утратит расположение короля. Чем более притесняемыми они будут казаться, тем больше будут негодовать их многочисленные сторонники и тем больше позора падет на королеву, так как все, руководствуясь благими соображениями, избегали осуждать короля. Итак, миф об этой «пучеглазой блуднице Нэн Баллен», порождающей ереси и побуждающей зачарованного короля к дальнейшему насилию и жестокости, имел истоки в народной фантазии. Как комментировал один французский наблюдатель после казни лондонских картезианцев, Джона Фишера и сэра Томаса Мора, в 1535 году, «люди, ужаснувшиеся при виде столь неслыханных и диких жестокостей, шептались об этих событиях и часто обвиняли королеву Анну»^[99].

Томас Кромвель, тщательно контролируя эти проявления недовольства и предупреждая всякую попытку его внешнего проявления, уже к концу 1535 года хорошо знал, что ответственность ложилась на Анну. Ее непопулярность нисколько не уменьшилась, и это подрывало уважение как к авторитету короля, так и к закону. Позже Джордж Кавиндиш приписал ей следующие слова: «Я была причиной того, что создавались законы. Ибо говорить против меня означало угрожать невинному…». Даже религиозные реформаторы, которым она искренне покровительствовала, считали ее поддержку неоднозначным благословением. Два поколения спустя, восхваляя ее поддержку «истинной религии», Джордж Уайет обозначил эту проблему:

«Я тогда понял, что светлые лучи ее разума освещают все ярче и ярче каждый уголок… даже черный туман коварства и темные тучи грязи и злые насмешки тех, которых научали и повелевали их языкам чернить ее славу своей самой мрачной и злой клеветой, направляемой против нее, без сомнения, самим адом специально для того, чтобы затмить благословенное великолепие Евангелия, которое тогда вновь засияло своим золотым светом над нашим миром…»^[100].

Более того, хотя она могла быть им очень полезной, реформаторы не были расположены ее поддерживать в том случае, если дела примут дурной оборот. Идеи Уильяма Тиндэла по поводу королевской власти могли нравиться королю, но у него не было времени на еретиков, и не было повода демонстрировать свою религиозную ортодоксальность, особенно когда он думал об императоре, который только этого и ждал. В международных делах Анна, по вполне объективным причинам, тяготела к французскому альянсу, и в 1534–1535 годах Генрих тоже тяготел в этом направлении. Однако этот союз скреплялся не столько доброй волей, сколько исключительно выгодой. Это делало положение королевы непрочным, и когда в ноябре 1534 года было выдвинуто предложение о возобновлении общего союза, включавшее в себя проект брака Марии с дофином, Анна почувствовала, что ее предали, и не скрывала своих чувств. Генрих сделал попытку разрядить ситуацию, предложив союз между Елизаветой и третьим сыном Франциска, но это не было встречено с энтузиазмом, и к маю 1535 года англо-французские отношения стали явно холодными. Этому охлаждению во многом способствовала обиженная королева, но в дипломатическом смысле у нее не было никакого будущего, и эта изоляция, по вполне понятным причинам, беспокоила Генриха.

На рубеже 1534–1536 годов судьба Анны оказалась между двумя полюсами. Круг ее сторонников продолжал сужаться, но отец был теперь лордом-хранителем печати, а брат — членом тайной палаты. Архиепископ Кентерберийский был ее надежным другом, и таким же, по-видимому, был всемогущий секретарь короля, Томас Кромвель, за которым стояли такие сателлиты, как Томас Одли, лорд-канцлер. Ее стратегическая позиция усиливалась также за счет падения некоторых из ее самых явных и влиятельных оппонентов. Герцог Саффолк был только жалкой тенью прежнего себя. Его жена, сестра короля, умерла в 1533 году, и он подвергся тяжелому финансовому гнету. Герцог Норфолк уже давно утратил интерес к своей племяннице, и был скорее врагом Кромвеля, а не королевы, стараясь в эти годы старался быть незаметным. Стефен Гардинер, некогда могущественный епископ Винчестерский, все еще стремился восстановить свое положение после громкого провала в связи с петицией «Жалоба на священников» в 1532 году и в это время находился во Франции в качестве посла. Среди наиболее верных друзей Екатерины только маркиз Экстер сохранил свое место при дворе, хотя она оставляла пока весьма влиятельных союзников среди членов тайного совета. Сама Екатерина находилась в тисках своей предсмертной болезни, и ей предстояло умереть 7 января 1536 года, но задолго до этого она прекратила играть ведущую роль, и ее смерть никак не могла усилить позиций королевы. В это же самое время Анна была беременна впервые с лета 1534 года, и надежды Генриха на сына вновь воскресли. Если бы на этот раз она произвела на свет сына, ее положение в обозримом будущем стало бы неуязвимым. Если же ей предстояла неудача, все вопросы, которые возникли за предшествующие восемнадцать месяцев, снова обострились бы и требовали бы ответов.