Генрих V - [95]
Шателен дает наглядное представление о том, что бургундцы, в частности, те, кто были приближены к герцогу, думали о Генрихе. Несмотря на занудство и напыщенность его тяжеловесной прозы, этот поэт, герольд, солдат и придворный был писателем с проницательным, горячим и независимым умом, реалистом с глубоким психологическим проникновением в суть проблемы:
«Он [Генрих] был врагом для каждого смелого и отважного человека в королевстве, поэтому хотел бы искоренить их всех на бранном поле или с помощью более изощренных средств под предлогом совершения [353] правосудия. Даже тех, кто сейчас сражался с ним бок о бок и через кого он управлял и держал в повиновении всю Францию, бургундцев, он желал бы потеснить и подчинить себе; он хотел истребить само имя и расу, чтобы жить здесь одному со своими англичанами, чтобы получить возможность овладеть всей землей [Франции] и заселить ее своим народом. И нетрудно постичь то притворство, с каким он демонстрирует свое подобие любви к молодому господину, Филиппу, который, как тому известно, является человеком высокой, достойной гордости и доблести, могущественным землями и владениями, человеком достаточно смелым, чтобы противостоять величайшему из королей, который способен сказать ему: «Я делаю только то, что мне нравится делать». ... ему [Генриху] никогда не нравился его отец, герцог Жан, ибо тот был гордым человеком и оказал ему сопротивление, так что он не смог склонить его к своей воле, как ему того очень хотелось, ибо он был единственным человеком, кто мог помешать его замыслам и чья смерть не могла доставить ему большей радости».[254]
Тот же хорошо информированный, уравновешенный наблюдатель добавляет: «Хвала Господу! Королевство это избавлено от сурового гонителя... древнего врага... жестокого человека». Далее он характеризует его как «тирана и гонителя». Показательно, что Шателен вспоминает, «что его рука, хоть и под прикрытием бича Божьего, пролила, к сожалению, так много благородной крови при Азенкуре».[255] Поэтому не так-то легко забыть, что бургундцев погибло тогда ничуть не меньше, чем арманьяков, в том числе были убиты два дяди герцога Филиппа.
Вероятно, и в общении между англичанами и [354] бургундцами существовали проблемы. Часть английской знати и духовенства говорила и даже писала по-французски, но он уже перестал быть основным языком правящего класса, хотя еще и употреблялся в составлении государственных документов и в судопроизводстве. Можно не сомневаться, что, проведя несколько месяцев во Франции, англичане должны были поднабраться новых слов, таких, на котором говорили во Франции Томми.[256] Но почти никто из французов не владел даже ломаным английским языком, за исключением тех, кто вернулся из плена или подданных Генриха из Гиени. Поэт пятнадцатого века Жан Реньер описывает, что он был свидетелем, как несчастный английский пленник, окруженный толпой болтавших без умолку французов, не мог им ничего объяснить и ничего понять сам, а только без конца в ужасе повторял: «Гоподи и Пресвятая Дева, помогите мне!»[257]
Бургундцы, вероятно, с тяжелым сердцем узнали бы о той дурной славе, которой пользовались король и его подданные, отличавшиеся большой злобностью. Еще в предыдущем веке Фруассар считал, что «под солнцем нет более опасной и жестокой расы, чем английская». В 1411 году Жан де Монтрей утверждал, что за сотню лет они «перебили больше христиан, чем какой-либо другой народ».[258] Вот как описывал их Робине, переводчик-современник нормандского беженца, Блонделя, автора «Жалобы всех добрых французов»: «...с глазами, светившимися дьявольским вероломством, с пеной на губах, как у дикого вепря во время полевой охоты». Он добавляет, что пролить кровь им не составляло труда, [355] где бы они не находились.[259] В конце пятнадцатого века даже такой сдержанный наблюдатель, как Филипп де Коммин,
