Генрих Сапгир. Классик авангарда - [20]

По наблюдению Михаила Гаспарова, «[некоторые завоевания начала XX в. становятся общим достоянием (напр., дольник или неточная рифма), некоторые — решительно отбрасываются (напр., сложные строфы и твердые формы), некоторые сохраняются как периферийное явление, лабораторный эксперимент (напр., сонет или свободный стих); право поэзии на „лабораторию“ отстаивали, напр., Маяковский и Сельвинский. Чем смелее были эксперименты, тем глубже оставались эти экспериментальные стихи в подполье, и наоборот»[237]. С некоторыми поправками и переменами декораций наблюдение Гаспарова приложимо и к творческой судьбе Сапгира в советском литературном андеграунде.

Понятие андеграунд (транскрипция англ. under-ground), его смысл и значение не раз оказывались в центре споров постсоветского времени. Дебатировалась прежде всего приложимость этого понятия к советской культуре. В начале 1998 года в журнале «Знамя» печатался роман Владимира Маканина «Андерграунд [sic], или Герой нашего времени». В июне того же года журнал провел дискуссию «Андеграунд вчера и сегодня», предоставив слово разным литераторам и критикам, но очевидным образом исключив из нее бывших представителей официального истеблишмента советской поры. В дискуссии принимали участие Михаил Айзенберг, Юрий Арабов, Николай Байтов, Борис Гройс, Иван Жданов, Владимир Паперный, Виктор Санчук, Генрих Сапгир, Ольга Седакова, Семен Файбисович, Алексей Цветков[238].

Вот отрывок из выступления Сапгира в рамках дискуссии. Его ответ озаглавлен «Андеграунд <,> которого не было» (sic): «Андеграунд, подполье. Я никогда в нем не был, и напрасно литературные мифологи считают, что я — оттуда. Это постоянное недоразумение и путаница, столь свойственная России и нашему постсоветскому времени. <…> Была литературная богема: московская, питерская — молодая, с присущим ей вольным житием. Да она и сейчас есть. Из богемы уходили — вверх, в официальные структуры, в эмиграцию и в подполье. <…> Почему мы не были так называемым андеграундом? <…> Потому что в шестидесятые и семидесятые годы <…> мы — молодые художники и литераторы, нельзя не объединить — считали себя и свой кружок центром вселенной и то, что нам открывалось в искусстве, — самым важным для себя и самого искусства. Мы всегда были готовы объявиться, но общество, руководимое и ведомое полуграмотными начальниками или льстиво (вспомните Хрущева и Брежнева!) подыгрывающими им идеологами, на все свежее и искреннее реагировало соответственно: от „не пущать“ до „врага народа“. От „тунеядца“ до „психушки“ <…> За тридцать лет произошел процесс: не андеграунд стал истеблишментом, таково расхожее мнение, а богема родила художников и литераторов, которые — естественно, некоторые — стали классиками. Нормальный порядок вещей»[239].

В интервью с Сапгиром, опубликованном в «Огоньке» в 1990 году и потому носившем характер «прорыва» через атмосферу, Сапгир сказал: «Наше искусство было неприемлемо по своей сути. <…> Мы были потенциальными возмутителями спокойствия»[240]. Через три года, беседуя с Сапгиром, Игорь Семицветов задал ему следующий вопрос: «Но объективно, даже в качестве андеграунда, вы принадлежали к шестидесятникам?» По-видимому задетый вопросом, Сапгир ответил в не характерной для его интервью, резкой манере: «Говорят: „вы — шестидесятники…“ Не мы шестидесятники! Евтушенко и иже с ним, они были хороши на своем месте. Они были шестидесятники, у них были иллюзии, они их преодолевали. Они принимали близко к сердцу государство, и оно их принимало близко к сердцу <…> У нас не было ничего похожего. Государство нас в гробу видало! Оскар Рабин, я, Эрнст Неизвестный — таких шестидесятников государство с удовольствием в Сибирь бы упрятало. Лично я знал из неоднократных бесед в КГБ, что, если пойду по пути Бродского или Кублановского, я буду вышвырнут! <…> Да, мы были людьми, которые родились в это время в этом государстве. Но были по-настоящему свободными, неангажированными людьми. <…> Да, мы были поколением шестидесятников. Андеграундом. Потом пришло наше время. Время пришло поздно. Но сейчас удержится тот, за кем не стоит ни поколение, ни „свои люди и, ни тусовка — только талант“»[241]. Еще через пять лет, в 1998 году, в интервью «Литературной газете» Сапгир дал следующее определение: «<…> мы были богемой и никогда не были диссидентами. Власти всегда нужны последователи и враги. Мы не хотели быть ни теми, ни другими. Мы жили в своей особой среде, занимались искусством, у нас были любовные и дружеские отношения. И до поры до времени это было возможно, уже позднее власть вступила в жесткие отношения с художниками»[242]. А в беседе с Татьяной Бек, записанной в 1998 году и опубликованной в 1999-м, Сапгир несколько иначе — энергичнее и с большим упором на социо-экономические аспекты жизни — расставил ударения: «Мы просто были художники, поэты, и мы считали себя таковыми. И просто нас не печатали, считали, что это не годится, что это Запад, что это не соцреализм. У нас с властью были не расхождения того плана, что мы хотели жить одной жизнью, а нам предлагали другую. Об этом и речи не было. Кто был благополучнее — жил благополучнее [и здесь нельзя не заметить автоотсылку]. <…> У кого как складывалось. <…> Главное было другое. <…> Потому что все мы, люди моего круга, были изнутри свободны. И эта свобода выращивалась и утверждалась в противовес нажиму. Но когда и нажим, и противовес исчезли (сейчас) — все всплыло: и самое хорошее, и дерьмо»